ть эту историю, но я остановил свой выбор на той среде, когда мы все сидели за столом и обедали. Беседа не имела отношения к тому, о чем пойдет речь в моем рассказе, но некоторые опрометчивые высказывания впоследствии повлияли на ход событий.
Я закончил разделывать кусок вареного мяса (кстати, на удивление жесткого), занял свое место и в духе, совершенно не подобающем моему сану, заметил, что любой, кто прикончил бы полковника Про́теро, оказал бы миру большую услугу.
Мой юный племянник Деннис тут же сказал:
– Ваши слова вспомнят и используют против вас, когда старикана найдут в луже собственной крови. Мэри даст свидетельские показания, правда, Мэри? И расскажет, как вы угрожающе размахивали кухонным ножом.
Мэри, которая рассматривает работу в моем доме как ступеньку к лучшей жизни и к более высокому жалованью, громко, по-деловому, произнесла: «Овощи» – и с вызовом сунула ему под нос треснувшее блюдо.
Моя жена с сочувствием осведомилась:
– Неужели он и в самом деле так невыносим?
Я ответил не сразу, потому что в этот момент Мэри, плюхнув на стол блюдо с овощами, взяла миску с совершенно недоваренными и страшно неприглядными клецками и поднесла ее мне. Я сказал: «Нет, спасибо», и она в сердцах почти швырнула миску на стол и ушла.
– Жаль, что я такая ужасная домохозяйка, – сказала моя жена с искренним сожалением.
Я был склонен согласиться с ней. Мою жену зовут Гризельдой[1], и это имя как нельзя лучше соответствует ее статусу супруги приходского священника. Но на этом соответствие заканчивается. В ней нет ни капли кротости и смирения.
Я всегда придерживался мнения, что священник не должен связывать себя узами брака. Зачем я после двадцати четырех часов знакомства упросил Гризельду выйти за меня, до сих пор не понимаю. Брак, считал я, дело серьезное, и к нему следует подходить с осторожностью и после долгих размышлений, причем совпадение вкусов и наклонностей было для меня наиважнейшим условием.
Гризельда почти на двадцать лет младше меня. Она ошеломительно красива и абсолютно не способна воспринимать что-либо всерьез. Она некомпетентна во всех отношениях, и жить с ней невыносимо. Она относится к приходу как к большому увеселительному мероприятию, устроенному ради ее развлечения. Я пытался заниматься ее развитием, но потерпел неудачу. И лишний раз убедился в том, что целибат[2] крайне желателен для духовенства. Я нередко намекал на это Гризельде, однако она лишь смеялась в ответ.
– Моя дорогая, – сказал я, – если б ты приложила хоть немного усилий…
– Иногда прилагаю, – перебила меня Гризельда. – Но мне кажется, что от моих попыток дела становятся только хуже. Ясно, что от природы мне не дано быть домохозяйкой. Поэтому я прихожу к выводу, что будет лучше, если я оставлю все на Мэри и смирюсь с неудобствами и невкусной едой.
– А как насчет твоего мужа, дорогая? – с упреком спросил я и, следуя примеру дьявола, который ради своих нужд цитировал Священное Писание, добавил: – «Она наблюдает за хозяйством в доме своем…»[3]
– Только подумай, как тебе повезло, что тебя не порвут на части львы, – быстро заявила Гризельда. – Или что тебя не сожгут заживо. Плохая еда, и пыль, и дохлые мухи – все это не стоит того, чтобы поднимать шум. Расскажи мне еще о полковнике Протеро. Во всяком случае, первым христианам повезло в том, что у них не было церковных старост.
– Напыщенный старый грубиян, – сказал Деннис. – Неудивительно, что первая жена сбежала от него.
– А что ей оставалось? Не представляю, – сказала моя жена.
– Гризельда, – резко произнес я, – я не потерплю, чтобы ты говорила такие вещи!
– Дорогой, – ласково произнесла моя жена, – расскажи мне о нем. В чем проблема? В том, что мистер Хоуз на каждом шагу кланяется и крестится?
Хоуз – это мой новый заместитель. Он приехал к нам чуть более трех недель назад; придерживается взглядов Высокой церкви[4] и постится по пятницам. Полковник же Протеро – величайший противник обрядов в любой форме.
– На этот раз нет. Этого он коснулся мимоходом. А вот главная проблема возникла из-за несчастной банкноты миссис Прайс-Ридли.
Миссис Прайс-Ридли – истово верующий член нашей общины. На утренней службе в годовщину смерти своего сына она положила банкноту в один фунт в мешок для пожертвований. А позже, читая вывешенный перечень пожертвований, с болью в сердце обнаружила, что самой крупной из упомянутых была банкнота в десять шиллингов.
Она пожаловалась мне на это, и я ответил, вполне резонно, что она, должно быть, ошиблась. «Мы уже не так молоды, как были, – сказал я, стараясь потактичнее донести до нее свою мысль. – И должны смириться с издержками преклонных лет».
Как ни поразительно, мои слова, кажется, лишь распалили ее. Миссис Прайс-Ридли сказала, что все это выглядит довольно странно и что ее удивляет, что я придерживаюсь иного мнения. Она удалилась и, полагаю, отправилась со своими