и только здесь смогу найти помощь и заново завоевать своё место в столице. Нет, не свое место. Наше.
–– Я всё, всё здесь помню, – произнесла Аврора, приникая к окошку. – Ага, вот и трактир, где мы пили молоко, когда уезжали отсюда в прошлый раз… Здесь всё будто родное…
– А кто же называл себя бретонкой? – улыбнулась я. – Или тебе стоило разок подумать о Париже – и Бретань уже забыта?
– Нет… – Она повернулась ко мне и улыбнулась счастливо, как ребёнок. – В Белые Липы я просто влюблена. Но мы же вернёмся туда, правда?
В Париже у нас было множество дел. Надо было показать Аврору в свете – она была уже в том возрасте, когда это возможно. Главная трудность состояла в том, что я сама нынешнего света не знала и не хотела знать. Нынешнее парижское общество, претендующее на светскую изысканность, было буржуазным. Вот я и думала: где же всё-таки и кому показывать юную Аврору?
–– Во всяком случае, – заявила я решительно, – мы закажем тебе гардероб. В Бретани это невозможно. Такая милая девушка, как ты, должна одеваться только в Париже. Бретонские модистки просто недостойны тебя.
–– И тебя, – отозвалась она, прижимаясь щекой к моему плечу. – Ах, я так счастлива, так счастлива – у меня просто дух захватывает от радости!
Было 10 декабря 1797 года. Три месяца назад мадемуазель Аврора д’Энен навсегда покинула стены монастыря в Ренне – монастыря, в котором приобрела понятие о хороших манерах, научилась говорить, двигаться, играть на клавесине и даже получила некоторые знания по географии и истории. Но, несмотря на все эти успехи, невозможно было уговорить её остаться там даже на месяц дольше.
–– Никогда бы не вернулась туда! – повторяла она горячо. – Это самое невыносимое место в мире!
– Тебе и не надо возвращаться. Ты уже выросла, дорогая.
Выросла… Когда я смотрела на Аврору, меня охватывало странное щемящее чувство. Пожалуй, она слишком быстро выросла. Сейчас ей шёл шестнадцатый год – и я была примерно в том же возрасте, когда уехала из Санлиса. И вот мы словно поменялись местами. Вернее, теперь на моём месте – она… Двенадцать лет прошло, как один миг… И вот пожалуйста – вместо крошечной бретонской дикарки рядом со мной сидит такая изящная юная мадемуазель.
Аврора была одного роста со мной, но тоньше и более хрупкая. Судьбе было угодно, чтобы она, кровно вовсе со мной не связанная, имела много общего со мной – в овале лица, губах, жестах, разрезе фиалковых глаз. Её глаза, кстати, были самым ценным и привлекательным в её внешности, они сразу притягивали взгляд – своей глубиной, сиянием, необыкновенным цветом.
Ренцо тронул меня за руку.
– Тётя, так мы все святки проведём в Париже?
Я понимала, что его интересует: возможность продлить свои каникулы. Ренцо был способный, всё схватывал на лету, но корпеть над книгами не любил.
–– Ты – да. Но потом тебе надо будет вернуться к отцу Ансельму, милый.
–– А вы?
–– А мы, я полагаю, останемся здесь до самого лета.
Ренцо взглянул на Аврору.
–– Значит, я буду учиться, а она нет?
Аврора снисходительно потрепала его за ухо.
–– Я уже отучилась, вы забыли, милейший кузен! А вот вам ещё лет шесть придётся сидеть, высунув язык, над книгами!
Их всей тройки мальчиков, наполнявших прежде Белые Липы своими голосами, остался сейчас только мой племянник. Я так привязалась к нему, что была бы огорчена, если бы Джакомо и Стефания вдруг изъявили желание его забрать. Хотя, впрочем, он пробыл у меня уже полтора года, а брат и его жена ни о чём таком пока не говорили.
Ренцо, расплющив нос о стекло, припал к окну.
–– Как много людей на улицах… Что бы это за праздник нынче, тетя?
Я пожала плечами. Париж встречал нас слякотью, дождём, туманом – словом, всеми атрибутами тёплой парижской зимы. Окошко кареты совсем запотело. Капли, срываясь и сбегая вниз, пересекали мутное стекло прозрачными неровными дорожками. Улицы были грязными, колёса кареты то и дело попадали то в канавы, то в лужи, и брызги грязи летели на тротуары.
–– Действительно, – сказала Аврора. – Должно быть, сегодня какое-то торжество.
Тогда я тоже посмотрела. Двигаться по улице становилось всё труднее, толпы людей увеличивались, и, созерцая это, я почувствовала некоторый страх. Страх перед толпами, который вошёл в мою плоть и кровь. Что происходит? За последние семь лет скопление людей на улицах предвещало лишь что-то дурное. Неужто меня угораздило прибыть в Париж так несвоевременно?
У Елисейского дворца развевались трёхцветные знамёна, деревья были украшены разноцветными гирляндами. Можно было заметить карету, окружённую эскортом блестящей национальной гвардии, – она двигалась медленно, и я вдруг поняла, что это именно ради неё устроены все эти почести.
–– Так что же происходит? – пробормотала я.
Едва произнеся это, я вспомнила то, о чём трубили