е-то далеко от взора твоего в бескрайнем пространстве раскинулись песчаные пустыни…
Закат
Солнце высоко висело в небе, не качаясь, никак не изменяя своего положения, и лишь палило своими лучами, настолько яркими, что, при попадании их на человеческий глаз, око бы потеряло дар воспринимать свет; человек бы ослеп, если бы ему посчастливилось взглянуть на жестокое светило. Верно, счастьем можно назвать то, что одинокий странник способен видеть бескрайное, бесконечное в песках пустыни. Накалённый песок неподвижно замер в громадных ярких дюнах, застывших в тёплом бледно-оранжевом цвете под трескавшимся золотом солнечных лучей; изредка жаркие потоки воздуха поднимали частицы его, как сыпучую пыль, и вновь песчинки падали на поверхность.
За высокой дюной показались странники; их было двое. Двигались они так медленно, что, казалось, само солнце стремилось дотянуться до горизонта быстрее. Узкая цепь следов оставалась за ними, но оставалась недолго, и вскоре ветер уничтожал любые признаки движения, пути, которые так свойственны бегущей куда-то жизни. Пустыня не принимала жизнь: ещё утром путники бодро ступали на сыпавшийся песок, надеясь – а в этой пустыне можно только надеяться – на свои силы, надеясь победить неподвижное, тем самым желая опередить смерть. Тогда она стояла, словно скелет, с пустыми глазными впадинами и белыми костями, всем своим мёртвым видом вызывая живых на дуэль. Но пустыня не её оружие; она и есть сама пустыня.
Сердце молодого странника (одного из двух) сильно билось, но юношеская храбрость дарила ему меч, щит, доспехи; однако к чему они под палящим солнцем? Недавно молодой побежал навстречу скупой мечте, но чуть позже потерял весь пыл, и тогда на лице его стало проясняться выражение борьбы, которое придавало красивым чертам его настоящие оттенки на тонкой тающей маске мужественности и стойкости; он принимал вызов, но с каждым часом рискованного пути взор его направлялся всё ближе и ниже… и вот юноша уже глядел только под ноги, лишь иногда посматривая на горизонт и на своего друга. Попутчик его был невысокий старик с сохранившимися мускулами и напряжённым лицом. У высокой дюны оно изменилось; в начале пути оно было рассудительным, но переживающим: глаза щурились, веки дёргались, брови хмурились, когда юноша умолял его отправиться в путь и помочь ему. В этот тяжёлый момент старик провёл рукой по своим седым волосам и одобрительно кивнул головой, решившись вспомнить молодость и пересечь пустыню; но теперь явная тревога окутала полностью его старческое сознание.
Что-то было надето на их усталые ноги, по пояс обнажились они, и головы их были покрыты шёлковыми куфиями. Изящно ступая на песок, они плелись на высокую дюну. Солнце медленно утопало в воздухе.
Миновал подъём, небольшое расстояние было пройдено за длительное время. С такой высоты открывался захватывающий дыхание вид: дюны, как волны в океане, наваливались друг на друга, рассыпаясь по территориям солнца. Старик шёл впереди, опустив голову, и вдруг резко остановился, потом провёл рукой слева направо, указывая на бескрайний горизонт, песок под линией которого начал темнеть; небо же над этой линией из бело-голубого превратилось в розовое. Юноша огляделся; позади увидел он тёмно-фиолетовую даль, под которой мрачнели дюны. Путники испили воды – о вода, ты даёшь жизнь! – постояли немного, увлажняя свои сухие до того момента губы. Пустыня… Тот же океан с волнами, такой же опасный, глубокий, страшный, только вместо воды течёт песок; вместо движения волн стоит полная неподвижность. А завтра, может быть, начнёт выть песчаная буря, а там, где уже царит ночь, в океане, будет полный штиль.
Пора было идти. Огромная дюна и две маленькие, чёрные на фоне заката точки, два потерянных путника.
Хотя лица их были серьёзны, в душе каждый переживал необыкновенные эмоции, полученные от ощущения полной свободы. Солнце раскалило и порвало все цепи, державшие юношу и старика. Как стекло, их звенья разбились и больше не заставляли о себе вспоминать.
Воздух зазвенел; юноше показалось, что будто кто-то вдалеке протяжно, убаюкивающе заиграл на пронзительном, но мягко и приятно звучащем тяжёлом тромбоне. Старик же услыхал шипение, такое страшное и одновременно успокаивающее, что от таких перепадов чувств хотелось свалиться с ног на остывающий песок; к тому же, путников начало клонить в сон, у них закружились головы. Странники огляделись; подул прохладный ветер, и они поняли, что звуки чудятся им.
Казалось, это ускорило их шаги, однако медленнее и медленнее вновь стали идти путники.
Старик упал, и юноша уже никак не мог поднять его. Сам он уже ничего не видел перед глазами, всё расплылось так, будто последняя вода в его теле израсходовалась на то, чтобы затуманить сознание и впоследствии даже испарить его. Ему удалось лишь приподнять старика, но тот, сухой и неподвижный, так и остался сидеть, склонив голову, перед уходящим за горизонт солнцем.
Юноша посмотрел на солнце, затем обернулся: иссиня-чёрное небо уже глядело в него, обвевая его холодом; ветер усиливался. Странник испугался, хотел позвать на помощь, но, вспомнив, где находится, решил бежать, но не смог. Обессиленный, он упал рядом с мёртвым телом старика и уткнул голову в колени, обхватив их сухими руками. Осталась