авно приехали из Франции, но я еще не был знаком с ними. Я пошел к ним вечером.
Жили они в подвале старого дома, против него, не просыхая всю весну и почти все лето, распростерлась во всю ширину улицы грязная лужа; вороны и собаки пользовались ею как зеркалом, свиньи брали в ней ванны.
Находясь в состоянии некоторой задумчивости, я ввалился в квартиру незнакомых мне людей подобно камню, скатившемуся с горы, и вызвал странное смятение обитателей ее. Предо мною, заткнув дверь в следующую комнату, сумрачно встал толстенький, среднего роста человек, с русской окладистой бородой и добрым взглядом голубых глаз.
Оправляя костюм, он неласково спросил:
– Что вам угодно?
И поучительно добавил:
– Раньше, чем войти, – нужно стучать в дверь!
За его спиною, в сумраке комнаты, металось и трепетало что-то, похожее на большую белую птицу, и прозвучал звонкий, веселый голос:
– Особенно, – если входите к женатым людям…
Я сердито спросил: те ли они люди, кого мне нужно? И когда человек, похожий на благополучного лавочника, ответил утвердительно, – объяснил ему, зачем я пришел.
– Вас прислал Кларк, говорите? – солидно и задумчиво поглаживая бороду, осведомился мужчина и в ту же минуту вздрогнул, повернулся волчком, болезненно восклицая:
– Ой, Ольга!
По судорожному движению его руки мне показалось, что его ущипнули за ту часть тела, о которой не принято говорить, – очевидно, потому, что она помещается несколько ниже спины.
Держась за косяки, на его место встала стройная девушка, с улыбкой рассматривая меня синеватыми глазами.
– Вы – кто? Полицейский?
– Нет, это только штаны, – вежливо ответил я, а она засмеялась.
Не обидно, ибо в глазах ее сияла именно та улыбка, которую я давно ожидал. Видимо – смех ее был вызван моим костюмом; на мне были синие шаровары городового, а вместо рубахи я носил белую куртку повара; это очень практичная вещь: она ловко играет роль пиджака и, застегиваясь на крючки до горла, не требует рубашки. Чужие охотничьи сапоги и широкая шляпа итальянского бандита великолепно завершали мой костюм.
Втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу, она спросила, стоя предо мной:
– Почему вы так смешно одеты?
– Почему – смешно?
– Не сердитесь, – дружески посоветовала она.
Очень странная девушка, – кто может сердиться на нее?
Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал папиросы. Я спросил, указав глазами на него:
– Это – отец или брат?
– Муж! – убежденно ответил он.
– А что? – смеясь, спросила она.
Подумав, рассматривая ее, я сказал:
– Извините!
В таком лаконическом тоне беседа продолжалась минут пять, но я чувствовал себя способным неподвижно сидеть в этом подвале пять часов, дней, лет, глядя на узкое, овальное личико дамы и в ее ласковые глаза. Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной шапкой, осыпая локонами розовые уши и нежно-румяные девичьи щеки. Очень красивы руки ее, когда она стояла в двери, держась за косяки, я видел их голыми до плеча. Одета она как-то особенно просто – в белую кофточку с широкими рукавами в кружевах и в белую же ловко сшитую юбку. Но самое замечательное в ней – ее синеватые глаза: они лучатся так весело, ласково, с таким дружеским любопытством. И – это несомненно! – она улыбается той самой улыбкой, которая совершенно необходима сердцу человека двадцати лет от роду, сердцу, обиженному грубостью жизни.
– Сейчас хлынет дождь, – сообщил ее муж, окуривая бороду свою дымом папиросы.
Я взглянул в окно: на безоблачном небе разгорались звезды. Тогда я понял, что мешаю этому человеку, и ушел в настроении тихой радости, как после встречи с тем, чего давно уже и тайно от себя искал.
Всю ночь ходил по полю, бережно любуясь ласковым сиянием синеватых глаз, и на рассвете был непоколебимо убежден, что эта маленькая дама совершенно неподходящая супруга для бородатого увальня с добрыми глазами сытого кота. Мне даже жалко стало ее – бедная! Жить с человеком, у которого в бороде прячутся хлебные крошки…
А на другой день мы катались по мутной Оке, под крутым берегом из широких пластов разноцветных мергелей. День был самый лучший от сотворения мира, изумительно сверкало солнце в празднично-ярком небе, над рекою носился запах созревшей земляники, все люди вспомнили, что они действительно прекрасные люди, и это насытило меня веселой любовью к ним. Даже муж дамы моего сердца оказался замечательным человеком – он сел не в ту лодку, где сидела его жена и где я был гребцом, – весь день он вел себя идеально умно, – сначала рассказал всем страшно много интересного о старике Гладстоне, а потом выпил крынку превосходного молока, лег под куст и вплоть до вечера спал спокойным сном ребенка.
Разумеется, наша лодка приехала первой на место пикника;