Первая гимназия. Влас Дорошевич

оспоминание у меня сохранилось только о первой.

      Быть может, потому, что из всех московских гимназий я не был только в одной – в первой.

      Я, могу сказать, гонялся за наукой по всей Москве.

      Каких, каких путешествий я не предпринимал в поисках знаний!

      Я ходил на Покровку, в четвертую гимназию, чтоб узнать правила, как склонять слово «domus», ходил на Разгуляй, во вторую, чтоб узнать, что у Ганнибала при переходе через Альпы «остался всего один слон».

      И обогащал свой ум!

      Я предпринимал даже путешествие в Замоскворечье, чтоб хоть там узнать: как же будет аорист от глагола «керраннюми». Там помещалась шестая гимназия.

      И только на Пречистенку, в первую гимназию, я не зашел в своих поисках знания.

      И о первой гимназии я вспоминаю с нежностью.

      Какая это была чудная гимназия! Я говорю про свое время.

      Там учеников любили бесциркулярного любовью. Там не было ни больших чиновников в вицмундирах, ни маленьких чиновников в мундирчиках, застегнутых на девять пуговиц.

      – Иванов Павел? Почему вы не приготовили урока?

      – У меня болела голова.

      – Имеете ли вы докторское свидетельство?

      – Имею.

      – Причина уважительная!

      Там не было «преступлений», а были маленькие шалости маленьких мальчишек.

      И когда меня «исключали» из гимназии, я думал:

      – Вот в первую бы! «То-то чудо край!»

      «Грек» первой гимназии представлялся мне не иначе как древним греком. Доблестным, как Мильтиад, премудрым, как Сократ, приветливым, как Платон.

      И «арифметик» гладил мальчишку по голове, говоря:

      – Не выучил урока на сегодня? Так выучи его назавтра. Так рисовалась мне первая гимназия.

      И я любил гимназию, в которой не учился.

      Люблю и сейчас.

      Я мечтал о ней.

      В четвертой гимназии у меня вышли контры с «греком».

      Это был преостроумный грек, сколько я теперь припоминаю.

      Но тогда я был плохим ценителем аттической соли.

      Он любил острить. И любимым предметом его острот был маленький горбатый мальчик, Хвостов Алексей. Мы с Хвостовым были друзья. Горбатый мальчик, которому дома внушали:

      – Ты горбатенький. Ты должен хорошо учиться. В этом для тебя все спасенье!

      Внушали каждый час и каждую минуту.

      И горбатый мальчик учился с ужасом, учился с отчаянием:

      – Получу двойку – и всему конец! Ему вбили в голову:

      – Будешь плохо учиться – и погиб! Вбили крепко, как гвоздь.

      Вероятно, когда он получал двойку, ему казалось, что горб вырос у него еще больше и давит его еще тяжелее:

      – И с горбом, и с двойкой. Он рыдал.

      Я редко видал, чтобы рыдали с таким отчаянием.

      Вероятно, он считал себя погибшим человеком.

      Когда его «вызывали», он бледнел, терялся, хватался за чужие тетради.

      И часто раздавался оклик:

      – Хвостов Алексей! Вы хотите обмануть наставника? Это чужая тетрадь! Тогда он колотился всем своим маленьким хилым телом.

      – Господин учитель! Господин учитель! Г-н учитель брался за перо.

      И Хвостов Алексей кричал, словно это был меч, которым ему сейчас отрубят голову:

      – Господин учитель! Господин учитель! Не ставьте! Не ставьте! Вот моя тетрадка!

      Хвостов был любимцем «грека».

      Хвостова вызовет, всегда пошутит.

      «Грек» с любовью сделал из горбатого мальчика своего Риголетто.

      – Хвостов Алексей! – вдруг спрашивал он. – Вы ели лисицу? И класс давился от смеха.