asis>10-е января.
Десять лет тому назад в этот день был убит Николай Петрович Рощин-Инсаров.
– Коля Рощин.
Десять лет тому назад я сидел и писал фельетон…
Что бы на свете ни случилось, – оно застаёт меня за писаньем фельетона.
Я смотрю событие и пишу новый фельетон, – по поводу этого события.
– Такой способный мальчик! Изо всего сделает коробочку!
Забавная карикатура на Пимена.
Я писал свою летопись, – «свидетелем чего господь меня поставил», – когда мне подали срочную телеграмму из Киева:
– Художник Малов убил Рощина-Инсарова.
Я очнулся на полу.
– Колю Рощина? За что? За что?
Положим, покойный И. П. Киселевский, человек злой на язык, рассказывал про Рощина и тем его ужасно бесил:
– Это было, когда мы служили у Корша. Выходим как-то с репетиции. Смеркается. Вдруг Коля говорит: «Постой, Иван Платоныч, я сию секунду. Дело!» И припустился вверх по Богословскому переулку. Смотрю, – стал перед фонарём и стоит. Подхожу ближе, – знаете, что?
– Ну?
– Оказывается, прачка несла корзину с бельём на голове. Сверху лежала крахмальная юбка, зацепилась за фонарь и повисла. Коля завидел. В сумерках! Зоркий на этот счёт! Остановился перед юбкой и служит!
Но в данном-то случае!
«Клянусь святым Патриком!»
Я был конфидентом всех его увлечений, разочарований, любовных тайн.
Г. Малов имел такое же основание убить его, – с каким можно убить каждого актёра.
– А?! Моя жена заслушивается ваших монологов?!
Выхватил револьвер:
– Вы – бесчестный соблазнитель! Вы смущаете чужих жён.
Бац!
И наповал.
II
Нас с Рощиным соединяла двадцатилетняя и тесная дружба.
Мы были товарищами юности.
Смешно сказать, – вместе начинали на сцене.
В любительском спектакле, в дачном театре, в подмосковном селе Богородском.
В «Каширской старине».
Он, корнет Сумского гусарского полка Пашенный, играл Саввушку. Я, великовозрастный гимназист, Абрама.
Василия играл какой-то Тольский-Тарелкин. Марьицу – красавица Волгина.
В последнем акте, «под занавес», злосчастный Тарелкин так неудачно и скабрёзно упал на труп Марьины, что, когда опустили занавес, к аплодисментам зрительного зала присоединился и звонкий аплодисмент на сцене.
Марьица развернулась и дала своей пухлой ручкой пощёчину злосчастному Василию Коркину.
Я, как сейчас, вижу благовоспитанного переодетого гусара, шаркающего ножкой и конфузливо улыбающегося на похвалы со всех сторон.
Судьба толкнула корнета и гимназиста по разным дорогам.
Но наши дороги были по одному направлению, близко друг к другу, – и мы шли, всё время весело перекликаясь.
Я был свидетелем его роста.
Видел его у Корша, на гастролях в Петербурге, по каким-каким городам не встречался с ним в провинции!
Как многим большим актёрам, – как Шумскому, как Бурлаку, – природа решительно отказала ему в необходимых для актёра данных.
Он должен был играть любовников, и был некрасив.
У него был хриплый голос.
И, – несчастие всей его жизни, – дурные зубы.
Ведь публика «смотрит актёру в рот».
Зубы – это первое, что она видит.
В жизни у неё у самой прескверные зубы. Но на сцене она никак не может себе представить, как это человек со скверными зубами смеет говорить о любви!
Только в конце жизни Рощин:
– Обзавёлся хорошими зубами.
Решившись для этого на героическую операцию.
Вырвал все старые зубы!
Всё, что ему дала природа, – это юношеский стан.
И с такими плохими данными это был актёр, который увлекал!
Он был очень скромен, и от Корша уходил с ужасом:
– Возьмут ли меня куда-нибудь?
Ему говорили кругом:
– Да, ведь, нельзя же всю жизнь в одном театре! Под лежачий камень и вода не течёт! Новые города! Новый репертуар! Новые роли! Ты развернёшься!
Но он был полон страха:
– Нужен ли я кому-нибудь?
Таким скромным артистом он остался и до конца своих дней.
«Изводил» после каждой новой роли:
– Нет, серьёзно? По твоему мнению, ничего? Нет, ты мне скажи откровенно! Я, честное слово, не обижусь! Ничего?
Скромность и застенчивость большого и истинного таланта.
Застенчивость, конфузливость, с какими человек открывает тайники своей души, сокровенное своего творчества.
И