.

е стёкла окон его как будто хотят взглянуть в даль неба, точно им надоело смотреть на железную решётку ворот кладбища и на кресты над могилами за решёткой.

      Фасад дома украшают четыре проржавевших вывески. Одна извещает: «Сей дом вдовы титулярного советника Анны Репьевой», на другой сказано, что дом «Свободен от постоя», – хотя размещение солдат в жилищах обывателей давным-давно не практикуется, – третья говорит, что дом «Застрахован в обществе «Саламандра», а общество это – «прогорело» лет тридцать тому назад. Четвёртая вывеска – побольше, свежее, ядовито зелёная, на ней изображён чёрный двуглавый орёл, и его дугою окружают чёрные слова:

      «Канцелярия земского начальника первого участка Мямлинского уезда».

      Летом земский начальник живёт в селе Савелове, вёрст за десять от города, и приезжает «править суд» по пятницам, часов в десять утра. Крестьяне обычно собираются на судбище рано утром и в хорошую погоду сидят под окнами канцелярии, на истоптанной кирпичной панели, а в дождь – жмутся на дворе; двор – большой, пустой, зарос крапивой, лопухом; от соседнего двора его отделяет полуразрушенный сарай, посредине двора – колодезь и старая, корявая ветла. Из бурьяна торчат обгоревшие пеньки и куча кирпича – остаток печки. Иногда земского ждут час, и два, и пять.

      Жарко. В городе пахнет, точно на чердаке, – гретой пылью и птичьим помётом. Тихо. Дети – в школах, женщины – в кухнях, в огородах, мужчины – на службе, на работе. Под окнами канцелярии, потея, вздыхая, почёсываясь, сидят и лежат серые, тёмные бородатые люди, иные дремлют, кое-кто – спит, всхрапывая, посвистывая. Медленно плетётся разноголосый, негромкий говорок, но, слушая его издали, кажется, что это говорит всё время один и тот же человек.

      – Не едет.

      – Гляди – опять не будет.

      – Наши дни для него – без цены.

      – Дурят господа над нами.

      – Этот ещё ничего!

      – Н-да. Мягкой.

      – Орёл.

      – А вот в третьем участке брат его, Костянтин, ну и – собака!

      – А ты бы не орал, – Гришка услышит, он тебе покажет.

      – Эх, мать вашу крошу на лапшу!

      На кладбище идёт козёл, важно покачивая головою.

      – Исправник шагает…[1]

      – Похоже.

      На минуту голоса примолкли, и слышно, как на кладбище яростно поют зяблики. Потом снова шелестят голоса.

      – Костянтин приказал перед лошадью его шапки снимать.

      – Ври!

      – Верно. Не снимешь – день ареста. Другой раз не снимешь – трое суток.

      – С ума сходят.

      – Бывает и это. Мусин-Пушкин судил-судил да вдруг начал в стадо стрелять. Гонят стадо с поля, а он приснастился у окошка и – давай садить! Ружьё у него – не одно, так он и дробью и пулями.

      – Много скота перепортил?

      – Голов пяток, что ли.

      – Это – верно. История – известная.

      – Связали его, привезли в город, а там и говорят: «Да он давно уж с ума-то спятил!»

      – Вот – черти!

      – Так сумасшедший и судил?

      – Так и судил.

      – Отменили приговора-то?

      – Нет, нельзя! Закон, слышь, обратно не действует.

      Кто-то уныло говорит:

      – Сидим, как пленные турки, эхма…

      – Надобно, так посидишь, – отвечают ему, и снова вполголоса, не торопясь, плетётся говорок:

      – Лаяться мастер Костянтин.

      – Умеет.

      – Мужику против него не выругаться.

      – Офицеры они все. У нашего брата в казармах учились.

      – А приехал он, Костянтин, в село с женой, такая тоненькая, глазастенькая, щёки – жёлтые, как репа. И всего имущества привёз – чемодан, гитару да зелёную птицу попугая в клетке, и птица тоже матерно ругается.

      – Ври, как на мёртвого!

      – Верно. Птица – известная.

      – Вскоре и лошадь привели, ну – ничего не скажешь – красавица!

      – Это пред ней шапки снимать надо?

      – Пред ней самой. Вся – белая, ноги – точёные, глаз – весёлый.

      – Верно. Не идёт, а – пляшет!

      Лошадь хвалят долго, подробно. Звонкий тенор подводит итог похвалам:

      – Такую лошадь не жеребцу крыть, а – губернатору.

      – Эй, Евдоким, гляди, нарвёшься!

      – А потом и повезли-и! Столы, стулья, диваны, сундуки, дома на три…

      – Чу, Гришка проснулся…

      Мужики гуськом, один за другим, идут во двор, толпятся пред чёрным крыльцом, а из дома выходит заспанный и встрёпанный Гришка Яковлев, бывший волостной писарь, великий знаток всех законов жизни, знаменитый пьяница. Выход его всегда одинаков: крупно шагая длинными и тонкими ногами, покачивая сильно вздутым животом, без рубахи, в тиковых полосатых подштанниках, босой, с полотенцем на плече, он подходит к колодцу и, не глядя на людей, командует