е груб, в сцене с женой, обнаруживая своё честолюбие, откровенен не потому, что говорит искренно, а потому, что проверяет себя.
Анна – его мать, – лет 60, женщина бодрая, хороших «манер».
Лидия – лет 27, ленивые движения, певучий голос, жить ей одиноко и скучно; Арсеньева оживляет воспоминания юности её, и потому она тянется к ней.
Яропегов – лет 40–42, – школьный товарищ Сомова, человек, которого Лидия объясняет правильно.
Богомолов – лет 60, – обижен, обозлён.
Изотов – лет 55, – картёжник, любит поесть, выпить.
Троеруков – неудавшийся авантюрист, человек, способный на всё из мести за свои неудачи.
Титова – лет 45, – толстая, пошлая, неглупая.
Арсеньева – лет 30, – человек, увлечённый своим делом.
Терентьев – лет 35, – рабочий, директор завода, добродушен.
Дроздов – лет 30, – красив, суров, недоверчив.
Китаев – лет 30.
Крыжов – за 60 лет.
Семиков – лет 25–23, – вялый парень.
Миша – лет 20.
Дуняша – тоже.
Людмила – 18–20 лет.
Фёкла – за 60 лет.
Лисогонов – тоже.
Силантьев – лет 45.
Первый акт
Новенькая, деревянная дача. Терраса; у стола – Анна Сомова, в капоте, пенснэ; читает газету; пред нею – кофейный прибор.
Дуняша. Спекулянт масло принёс.
Анна. Во-первых: надо говорить – частник, а не спекулянт.
Дуняша. Мы так привыкли.
Анна. Спекулянт – обидное слово, обижать людей – дурная привычка. Во-вторых: где Фёкла?
Дуняша. Ушла куриц покупать, что ли…
Анна. Пусть Силантьев подождёт.
Дуняша. Он денег хочет.
Анна. Просит, а не – хочет.
Дуняша. Не хотел бы, так не просил.
Анна. Вы говорите много лишнего. Пусть придёт сюда. – (Сердито, через газету смотрит вслед Дуняше. Отшвырнув газету, подходит к перилам террасы. На лестнице Силантьев, мужик лет 45.) Здравствуйте, Силантьев!
Силантьев. Доброго здоровья, Анна Николавна.
Анна. Ну, что у вас, как – дочь?
Силантьев. Плохо.
Анна. Не помогает доктор?
Силантьев. Нет. Да ведь какой она доктор, извините…
Анна. Что ж она говорит?
Силантьев. Да ведь что ей говорить? Она не её, она – меня всё лечит. Не так, видишь ты, думаю я, не её мыслями. Я ей говорю: «Ты – брюхо лечи, а не душу, душу лечить – дело не твоё! Ты, говорю, себе душу-то полечи».
Анна. Очень жаль, что Маша захворала, я так привыкла к ней.
Силантьев. Новая-то у вас бойка больно.
Анна. Да, вот до чего дожили мы, Силантьев!
Силантьев. Не говори! Дышать нечем. Комсомол этот, Мишка: «На Кавказ, говорит, надобно Марью-то». Это – в старину солдат на Кавказ посылали, а она девка.
(Сомов вышел, стоит у стола, разбирая газеты, прислушивается.)
Силантьев. Учит меня: «Ты, говорит, богатый, а для дочери денег жалеешь».
Анна. Они – завистливы на чужое богатство.
Силантьев. Ну да! Понимают, что человек без денег – как птица без крыльев…
Анна. А всё, что у нас отняли, – промотали…
Сомов. Надо бы кофе…
Анна. Ах, ты здесь? Позвони…
Сомов. Не действует звонок. Вы уж сами…
Анна. Идите в кухню, Силантьев, я там расплачусь с вами.
Силантьев. Дрова тут возил я вам. Да за двух зайцев…
[Силантьев уходит.]
Анна. Хорошо, хорошо! (Подходит к двери, звонит.) Звонок действует.
Сомов. Не одобряю я эти твои беседы.
Анна. Ах, вот почему не звонит звонок! Ты что хочешь, чтоб я онемела, когда все кругом возмущены?
Сомов. А ты организуешь возмущение, да?
Анна. Мне кажется – с матерью не следовало бы говорить иронически! И даже не поздоровался.
Сомов. Прости. Но твои «беседы с народом», вроде этого торгаша, Лисогонова и…
Анна. Ты считаешь глупыми? Нет, уж ты разреши мне это! Ты живёшь с умниками, а я привыкла жить с глупыми, но честными…
Сомов. Я должен сказать, что мне особенно не нравится этот, хотя и