бщий абрис их схож и изящен – подобно грациям в саду на картине Боттичелли «Примавера», по-итальянски «Весна». И те же голубые, сияющие проблески фона, тот же от века данный итальянский антураж: городки на холмах, из них каждый не моложе XV века, церковь, море, пинии, фрукты, в воздухе разлитое любовное томление… Оно же – в душах участников действия, порой, и у его созерцателей. И то, и другое, и третье благодатно вписывается в пейзаж, живые фигурки застывают стаффажем, лирическая фабула невольно обретает черты очерка. Получаются «рассказы не о любви».
Это-то в них и есть самое интересное. Ибо все в них танцует от любви – как от печки. Иначе автор не может, иного и не дано ее героям в подобных обстоятельствах – снежным феям под южным солнышком, тем, кому «на морозе Флоренцией пахнет вдруг». Всякий раз, уводя читателя куда-то в сторону от собственно любовной истории или неожиданно обрывая ее, Ирина Чайковская показывает строй чувств, неуничтожимый под воздействием тех или иных коллизий. Так что все ее сюжетные ходы и тропинки, выводя нас на обрыв, заставляют обернуться, бросить прощальный и пристальный взгляд на то, что минуту назад вроде бы растаяло как мираж.
Идиллия в отечественной традиции неизбывно несет в себе черты антиидиллии, все мы знаем, к какой цели приплыл Баратынский на своем пироскафе, и что написал Блок о Флоренции: «Я в час любви тебя забуду, / В час смерти буду не с тобой!» «Лазоревая урна» Баратынского становится одновременно и морским простором и вместилищем праха.
Освобождаются или спасаются персонажи Ирины Чайковской, стремясь из России, затем и из Италии все дальше на Запад, а там и за океан, вот в чем сюжетная тайна ее книги, тайна, о которой сами герои предпочитают не говорить, может быть, бессознательно. Прошлое для них – приятный или неприятный, но груз. Все они показаны как люди, открытые будущей жизни. Вопрос только в том, начнется ли она когда-нибудь?
У Чехова в рассказе «Крыжовник» запечатлена история о тоске чиновника по привольной деревенской жизни, зеленой травке, уточках в пруду, лавочке у ворот, собственной усадебке с садом, где он вырастит отменный крыжовник… Все сбылось, крыжовник вырос, и чиновник, поедая его, все приговаривает, какой он вкусный. На самом деле, замечает рассказчик, «было жестко и кисло».
Чеховская традиция в культуре Запада вот уже сто лет – самая устойчивая из всех, воспринятых от русской литературы. Может быть, даже более устойчивая, чем в самой России.
Нет поэтому особенной загадки в том, что Ирина Чайковская, подобно нашему классику, предпочитает в литературе жанры рассказа и пьесы. Врожденная потребность в диалоге с собой и миром, как это чувствуется по авторской манере повествования, счастливым образом этой традиции соприродна. Ирина Чайковская, уповая на перекрестное опыление, просто не могла не соблазниться написать рассказ о крыжовнике. Даром, что ее герой – итальянец – о реальном крыжовнике вообще никакого представления не имеет. Тем ярче его мечта! Мечта человека, сочувствующего, в отличие от чеховского рассказчика, несчастному чиновнику. Как и у Чехова, повествователь у Чайковской – врач. Но его крыжовник не подводит, оставаясь до конца символом «покоя и воли», символом, раскрывшим себя в видении о кустах, усыпанных крупными, невиданными в Италии ягодами под майским солнцем. Смеется ли над этим майским, абсурдным в русских обстоятельствах весенним урожаем автор, таков ли на самом деле райский климат, в котором обитают ее герои, или все это иносказание о людях, живущих по любви, Ирина Чайковская не отвечает. Потому что настоящее произведение искусства держится встречным веянием, односторонние пути направлены в нем лишь к пункту, называемому тупик. Вырвавшись из одного тупика, в другой Ирина Чайковская, будем надеяться, уже не попадет.
Предисловие автора
Рассказы об Италии я начала писать, оказавшись в Америке. Было это в год Миллениума, первый мой опыт американской жизни пришелся на центр мормонов Солт-Лейк-Сити, и было мне там нехорошо. Поистине я переживала не столько культурный, сколько психологический шок.
Нужно было спасаться. И единственным спасением стало писание рассказов об Италии. На расстоянии эта страна предстала передо мной как сгусток красоты и человечности. Я осознавала, что судьба преподнесла моей семье подарок, дав возможность увидеть эту красоту и оказаться среди этих людей. Жизнь в Италии была трудной. Мы жили вчетвером на крохотный грант, вокруг не было русскоязычной среды, будущее оставалось неопределенным, и все равно это было счастье.
Первый написанный мною рассказ «In Chiesa» («В церкви») был и вообще первым рассказом в моей жизни. До того я писала пьесы и повести. Рассказ сложился словно по волшебству, без всяких усилий, легко и просто выйдя на поверхность в полном снаряжении – как Афина из головы Зевса… Помню, несказанно обрадовавшись его появлению, я послала его на радио «Свобода», которое тогда постоянно слушала. Мне очень хотелось, чтобы рассказ был прочитан по радио голосом Сергея Юрьенена. Оттуда пришел ответ, где говорилось, что содержание рассказа нереально: в доме католического священника не может жить молодая женщина. Что было на это ответить? Я писала «с натуры», но, видимо, на «Свободе» знали все лучше меня. Кстати,