мии был несравненно выше культурного уровня Красной армии. В этом не может быть сомнения. У нас был дух дружбы не только среди офицеров, но между офицерами и солдатами И в этом ничего удивительного не было. Жили мы той же жизнью, делали ту же работу. Дисциплина была добровольная. Не помню дисциплинарных наказаний, за ненадобностью таковых. Был расстрелян агитатор, уличенный на деле, и выпорот буйный крестьянин. Мне кажется, это все. Никаких сысков и доносов у нас не было. Часть превращалась в семью. Полагаю, что и в других частях было то же самое. В этом была громадная разница между нами и красными. Там господствовал сыск, доносы и чуть что – расстрел.
И мы и красные жили за счет страны. Не знаю, как был организован тыл красных, но наш был организован плохо. Интендантство работало отвратительно, не было создано никаких резервов.
Отношение к нам населения зависело от того, испробовало ли оно власть большевиков. Если большевиков в крае не было или были недолго, то население им симпатизировало, но это ощутимо менялось после долгого пребывания красных. Они наводняли города и деревни пропагандой, грубой и лживой, и потому действенной. Наша же пропаганда почти не существовала.
Крестьянам мы обещали землю слишком поздно – в Крыму в 1920 году. Надо было сказать об этом раньше. Ведь было столько крестьянских восстаний в тылу у красных.
Мы наивно надеялись на помощь «союзников». Помощь эта была недостаточной и неискренней. Все лимитрофные вновь образованные государства – Польша, Прибалтийские, Грузия и Азербайджан – были нам враждебны. Мы не сумели наладить внешнюю политику…
Война – ужасная вещь. А война гражданская и того хуже. Все божеские и человеческие законы перестают действовать. Царит свобода произвола и ненависть.
Я хотел изобразить все, как оно было на самом деле, хорошее и плохое, стараясь не преувеличивать, не врать и оставаться беспристрастным. Это очень трудно. Невольно кажется: все, что делали мы, – хорошо; все, что делали они, – плохо. Вероятно, и у меня будут ошибки и неточности, но это невольно.
С. Мамонтов.
ЗНАЧОК
эмалевый белый с золотом Константиновского Артиллерийского училища в Петрограде.
(Было вторым военным училищем в России после Павловского. Сперва было Константиновским кадетским корпусом, потом Дворянским полком и выпускало во все роды оружия, затем Константиновским Пехотным училищем, и, наконец, Константиновским Артиллерийским училищем. На погонах у юнкеров был черный очень красивый кант. Траур по пехоте, – говорили Михайлоны. Нас звали Констапупами.)
Военное училище
Первый урок верховой езды
Половина нашего отделения выстроена в «маленьком манеже» (он громадный) для первого урока верховой езды. Нас 16 человек. Мы волнуемся, потому что юнкера думают, что верховая езда – это главный предмет.
Перед нами прохаживается наш отделенный офицер – штабс-капитан Жагмен. В глубине манежа солдаты держат орудийных лошадей. Вначале обучение происходит на громадных и грубых упряжных лошадях, и это оказалось очень хорошо. После обучения на этих мастодонтах, строевые лошади были для нас игрушками.
– Кто умеет ездить верхом – три шага вперед, – говорит Жагмен.
Некоторые юнкера из вольноопределяющихся, побывавшие уже в батареях, выступили вперед. Остальные из студентов. Я был уверен, что умею ездить и, превозмогая застенчивость, шагнул вперед. Мне думалось, что нас поставят в пример другим и дадут шпоры, которые мы еще не имели права носить.
Но Жагмен взглянул на нас со скукой, повернулся к унтер-офицеру солдат при лошадях и сказал:
– Этим вы дадите худших лошадей и поставите в конце колонны. Их будет трудней всего переучить.
Все мое вдохновение слетело и, шлепаясь на строевой рыси, без стремян, на грубейшем мастодонте, я понял, что ездить не умею.
Долгие месяцы обучение состояло в ненавистной строевой рыси, без стремян. Нужно научиться держаться коленями и не отделяться от седла, придав корпусу гибкость. Вначале мы зло трепыхались в седле, все почки отобьешь, мучаясь сами и мучая лошадь. После езды ноги были колесом, и старшие юнкера трунили над нашей походкой.
Но постепенно мы привыкли и даже могли, без стремян, ездить облегченной рысью. Мы стали чувствовать себя «дома» в седле и мечтали о галопе и препятствиях. Но Жагмен упорно продолжал строевую рысь без стремян. Только поздней я оценил его превосходную систему.
Когда впервые он скомандовал: «Галопом ма-а-рш!» (Исполнительная команда растягивается, чтобы лошадь имела время переменить аллюр), поднялся невообразимый кавардак. Только немногие всадники продолжали идти вдоль стены манежа. Большинство же юнкеров потеряли управление лошадьми и скакали во всех направлениях. Жагмен, посреди манежа, защищал свою жизнь, раздавая длинным бичом удары по лошадям и по юнкерам.
Я шел галопом вдоль стены, когда юнкер Венцель на громадном коне врезался перпендикулярно в моего коня и отбросил нас на стенку.