Горе побежденным!. Леонид Андреев

как кнут, упряжь и хомут на шее. Кто и когда интересовался душевными болезнями или здоровьем лошади?

      И ветеринары, какими являются искренние пораженцы, чистосердечно и пламенно призывают на свою голову поражение, веруя, что оно будет началом новой, светлой жизни. Именно в этом суть: поражение как начало новой, светлой жизни. Они полагают, что побитый, ограбленный и униженный народ – в данном случае русский – в унижении и несчастиях своих почерпнет мощную силу для противодействия и борьбы с тем злом, которое завело его в трясину позора. И наоборот – полагают дальше ветеринары психологии, – случись русскому народу победить, это будет великое горе: обольщенный победою, он мгновенно ослепнет, в зло поверит как в сущее добро и покорно поплетется за колесницею доморощенных врагов, которые заведут его в новую трясину реакции. По их упрощенному толкованию, побитый народ только и будет кричать, что «долой», а победивший забудет все человеческие слова и во всю глотку будет орать «ура!». «Ура» и барабан – только и всего, и в этом – вся победа.

      К этому ветеринары добавляют и опыт, этот «пошлый ум глупцов»: с русским народом всегда так бывало, что после основательного битья он как встрепанный просыпался для энергичной общественной и политической самодеятельности. Отнюдь не себе, а только туркам и их тогдашним союзникам обязаны мы «эпохой великих реформ»; и не будь японцев, не бывать бы и нашему парламенту. Правда, в этом толковании есть некоторые черты обожествления старой барской конюшни, где драли также и без теорий и откуда тогдашний пораженец выскакивал как встрепанный, застегиваясь и на ходу создавая мудрую русскую пословицу:

      – За битых двух небитых дают!

      Почему только двух? По новейшим русским теориям, битому, как говорится, цены нет, на битом покоятся все вольнолюбивые мечты и надежды. Не розга, а плуг, поднимающий целину для плодотворного посева!

      Но сколь они ни ветеринары, и им не чужды некоторые психологические тонкости: так, некоторые делают весьма существенное различие между нами и союзниками, французами и англичанами, находя, что для последних полезна победа, а поражение полезно только для нас, составляя, так сказать, специальность нашей фирмы. Только битый русский стоит двух небитых, а на битого англичанина или француза цена совсем иная, не столь высокая. Здесь в жертву лошадиной психологии приносится сама логика: как можно, при теперешнем тесном союзе, нанести поражение одной России, тем самым не поразив и Англии с Францией? Но какое дело до логики мечтателям! Да еще русским мечтателям!

      В этом роковом недостатке у нашего пораженчества психологической углубленности и чутья кроется огромная опасность, могущая послужить источником неисчислимых зол. Уже то, что в самое время войны мы, русские, могли создать такое уродливое и печальное слово, как «пораженчество», очертив им круг определенных понятий и немалого количества людей, кажется мне страшным, как бессилие, как темное пророчество, влекущее события и беды. Здесь гибкость русского языка – мне больно говорить это! – почти достигла гибкости лакейской спины, слишком легко принимающей наклонно-вытянутое положение и на одном из концов своих хранящий благодарную память о барской конюшне. Надо просто-напросто отрицать такие первоначальные и всеобщие чувства, как стыд, горечь, бессилие, тоска, отчаяние, чтобы в поражении целого многомиллионного народа искать стимулов к возрождению и новой «светлой» жизни!