рокие реки, пересекала болота. По состоянию тракта сразу было видно, что, в отличие от иных пограничных земель, эти ни разу не попадали под власть жадно поглядывающих на богатые русские земли немецких рыцарей и жмудинов, а потому и ямские станции стояли здесь через каждые десять-пятнадцать верст, болота были надежно загачены, упрямо лезущий на дорогу кустарник – беспощадно вырублен, а через речушки имелись прочные бревенчатые мосты.
Впрочем, неспешно ползущий по дороге обоз явно не нуждался в сменных лошадях. Шесть присыпанных сеном телег, на которых сонно развалились полтора десятка опрятно одетых в похожие рубахи и шаровары мужиков, да пятеро всадников во главе. Первым двигался невысокий, широкоплечий, кареглазый монах – во всяком случае, именно такая мысль приходила в голову при виде черной сутаны и откинутого на спину капюшона. Однако, оскаленная собачья голова, болтающаяся у одного стремени, и пышная метла, прицепленная к другому, а также короткая стрижка и длинная окладистая русая борода, лежащая на груди, доказывали, что монах сей на деле принадлежит к числу избранной первым московским царем, государем Иваном Васильевичем, тысяче служилых людей – тех, кого спустя пару веков историки станут называть опричниками. Черная сутана, метла и собачья голова свидетельствовали еще об одном: опричник оделся для торжественного случая – когда и за собакой поохотиться не лень, и доспех без опаски скинуть можно, и метла у стремени не мешает.
Следом за опричником покачивалась пара: стройная синеглазая остроносая девушка, голову которой не по обычаю покрывал не убрус или хотя бы платок, а немецкий бархатный берет с одиноким разноцветным пером. Несмотря на теплую погоду, на плечах ее болталась шитая алым и синим картулином и подбитая горностаем зеленая душегрейка, расстегнутая на груди. Снизу проглядывал не привычный русский сарафан, а черный шелк платья, ворот которого застегивался сбоку; на груди алела умело вышитая роза. Ноги ее так же скрывала не юбка, а пышные шаровары из тонкой шерсти, уходящие в низкие яловые сапожки.
Рядом с девушкой гарцевал рыжий кудрявый боярин в нарядном сиреневом с золотом зипуне, опоясанный широким кожаным ремнем с глубоким тиснением. Следом за парой молодых людей двигались не менее нарядно одетые пожилой боярин и еще один, немного помоложе.
Все бояре обоза ехали без оружия, что лишний раз свидетельствовало о мирной цели их путешествия: на Руси, в отличие от диких западных земель, Разбойный приказ строго следил за безопасностью торных дорог, и от станишников их давно очистил. Потому и не имели русские люди привычки постоянно таскать у себя на боку сабли или шестоперы. Разве только кистень на всякий случай за пазухой припасут, да засапожный нож рядом с ложкой сунут.
На первый взгляд, создавалось полное впечатление, что обоз сопровождает молодых, переезжающих в новое поместье. И одеяния про это намекали, и взгляды, которыми обменивалась едущая впереди парочка. Вот только смерды, развалившиеся на телегах, казались неестественно широкоплечими и рослыми, даже в сравнении с опричником – а государь, как известно, хлюпиков в избранную тысячу не звал.
В двух сотнях саженей за обозом ехали еще трое всадников: боярин в потрепанном налатнике с несколькими вошвами и двое смердов в тулупах. Эти тоже были без оружия – во всяком случае, на виду. И что странно – не имелось у всадников ни заводных коней, ни чересседельных сумок. Да и не торопились они никуда, хотя верховому двигаться куда как быстрее по силам.
С каждой верстой дорога все реже огибала болота и овальные лесные озерца, под копытами все больше струился песок, вместо травы по земле стелился сухой синеватый мох, а вокруг потрескивали, качаясь от ветра, высоченные сосны. Наконец, перевалив очередной холм, путники обнаружили впереди широкие поля, перемежающиеся отдыхающими под «паром» землями, сенокосными лугами и пастбищами.
– Почти добрались, – подал голос пожилой боярин. – До темна на месте будем.
Опричник сладко зевнул, оглянулся, но вслух ничего не сказал.
Дорога свернула в густую березовую рощу – такие часто поднимаются на местах бывших пожарищ. Верховые и один из возничих торопливо перекрестились, а вот смерды на повозках не отреагировали никак.
Обоз миновал дружелюбно шелестящий березняк, снова оказался среди возделанных полей – но теперь впереди стали видны могучие стены древнего Пскова, остроконечные шатры башен, высоко взметнувшиеся кресты православных храмов. Чуть отступя от стен, выстроилось множество собравшихся в кучки сараев, над крышами некоторых из них тянулись к небу сизые дымки.
Топили явно не ради обогрева: теплое майское солнце уже успело развеять память о недавних морозах. Люди занимались делом: ковали оружие, лили колосники и решетки, мяли кожи, вываривали грязную одежду. Псков трудился и богател. Как ни старались многочисленные орденские и литовские шайки едва не каждый год одолеть его стены да разорить окрестные земли – но самый могучий после Новгорода город Европы громил одного захватчика за другим, продавал еще недавно хваставшихся силой врагов в закуп, а то и вовсе туркам или татарам, перековывал их кирасы и мечи в кольчуги и гвозди, да продолжал как ни в чем не бывало заниматься своими делами. И так