Непостижимая. Владимира Филимонова. В. Г. Белинский

этом роде{1}. Не будем рассказывать содержание этого романа, ни судить об идее его – по причинам, о которых нет надобности говорить и о которых почтенный автор, вероятно, сам догадается. Но вот что считаем нужным заметить ему.

      В произведениях литературы идея является двояко. В одних она уходит внутрь формы и оттуда проступает во всех оконечностях формы, согревает и просветляет собою форму, – это идея жизненная, творческая, возникшая не через рассудок, но непосредственно, – не сама собою, но вместе с формою; это создания изящные, художественные. Другая идея родится в голове автора независимо от формы – форма сочиняется им особо и потом прилаживается к идее. Из этого выходит, что сочинение, умное по идее (то есть по намерению автора), не заслуживает никакого внимания по форме. Причина очевидна: светлый взгляд на жизнь, глубокое чувство – могут быть достоянием многих, но способность выражать в поэтических формах свои взгляды на жизнь, свое глубокое чувство, – достояние немногих избранных. Можно быть поэтом в душе, в чувстве, в жизни, даже в политической и гражданской деятельности, – и не быть поэтом в искусстве и литературе. Кто понимает поэзию, тот уже одарен поэтическою душою; но этого еще мало, чтобы самому быть поэтом: для этого нужно быть одаренным от природы творческою фантазиею, которая одна составляет исключительное достояние поэта, отличающее его от не-поэтов. После этого объяснения нашим читателям отнюдь не должно показаться странным, когда мы скажем, что если б идея романа г. Филимонова и понравилась кому-нибудь, то едва ли кому может понравиться его исполнение.

      Начнем с того, что в «Непостижимой» нет ни одного характера: все это образы, которые отличаются друг от друга только именами и теми отношениями, в каких автор поставил их друг к другу (то есть назвав одного мужем, другого любовником, третью любовницею). Лиц в романе довольно много; но их круг связан механически и, кроме трех главных лиц (мужа, жены и друга), все другие кажутся совершенно лишними: исключите их – и роман не проиграет. Но всех неудачнее введено в конце романа лицо Клементины: она без всякой нужды наполняет пятую часть, которая оттого и не кажется слишком тощею в сравнении с четырьмя первыми. Весь роман очень растянут; он весьма удобно уместился бы и в одной части; даже в двух ему было бы просторно. От этого действие в нем тянется утомительно: везде слова и фразы, редко мысли и картины. Является ли на сцену новое лицо – автор начинает его описывать, вместо того чтоб заставить это лицо говорить и действовать за себя. Эти описания так часты и так длинны, что роман по справедливости может быть назван описательным, следовательно антипоэтическим, потому что описание относится к поэзии точно так же, как мороз к жару или вода к вину: поэзия не описывает предмета, а показывает его. Притом же описания автора так общи, так бледны, так лишены всякой образности, так богаты словами и так небогаты содержанием, что по ним трудно составить себе какое-нибудь представление об описываемом лице или событии. Вся первая часть романа заключается в описании поэтического развития чувства в сердце героя; но вы не видите этой постепенности и должны верить на слово автору. Возьмите письма Вертера{2}, читайте их от первого до последнего, – и вы почувствуете, как с каждым из них ускоряется биение пульса у жертвы несчастной любви, как глубже и глубже входит страсть в тайники его духовной жизни и овладевает ими. Вертер пишет к своему другу не об одной своей страсти, но и о своих занятиях, о Гомере, о своих воззрениях на жизнь: ибо смешно было бы видеть человека, который, отдавшись весь и исключительно своей страсти, только и думает, только и пишет, что о ней; гораздо естественнее можно предполагать, что часто ему самому хочется забыть о ней и что часто, как больному, ему самому не хочется слышать своих стонов и терзать ими других. Но о чем бы ни говорил Вертер, хоть бы о ландшафте, которого вид, во время прогулки, на минуту позабавил его, – везде и во всем видите вы болезненное состояние его духа вследствие несчастной страсти. В том-то и высочайшее искусство поэта, чтоб, не говоря о предмете, говорить о нем. Всего более заслуживают сожаление люди, которые делают какое-то занятие, какую-то работу из своего чувства, называют его по имени, носят на руках и всем показывают, как мать показывает своего ребенка. «Я влюблен, я люблю, – ах!» и пр. – восклицает герой плохого романа и вариирует общими местами на эту бедную тему, а читатель пусть себе зевает сколько хочет, – автору и дела нет. Нет, читатель не хочет, чтоб с ним обращались, как с дитятею, и все ему разбалтывали и объясняли: напротив, ему хочется самому все понять, все разгадать, все оценить, а от автора требует он только поэтических фактов.