Иннокентий Анненский

О современном лиризме


Скачать книгу

птицы»[2] уже не вернут нам его нежных лирных касаний. Три люстра едва прошло с первого московского игрища,[3] а как далеко звучат они теперь, эти выкликания вновь посвященной менады!

      Мертвецы, освещенные газом…

      Алая лента на грешной невесте.[4]

      «Серебрящиеся ароматы»[5] и «олеандры на льду»[6] – о, время давно уже смягчило задор этих несообразностей. А то, что было только книжным при своем появлении, получило для нас теперь почти что обаяние пережитости,

      Пускай самая короткая из поэм

      О, закрой свои бледные ноги![7]

      навеяна стихами Малларме

      О la berceuse avec ta fille et l'innocence

      De vos pieds froids -[8]

      дымка раздражения, которая вокруг нее скопилась, заставляет думать, что в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы.

      Современная менада уже совсем не та, конечно, что была пятнадцать лет назад.

      Вячеслав Иванов обучил ее по-гречески. И он же указал этой, более мистической, чем страстной, гиперборейке пределы ее вакхизма.

      Бурно ринулась Менада

      Словно лань,

      Словно лань,

      С сердцем, вспугнутым из персей,

      Словно лань,

      Словно лань,

      С сердцем, бьющимся, как сокол

      Во плену,

      Во плену,

      С сердцем яростным, как солнце

      Поутру,

      Поутру,

      С сердцем жертвенным, как солнце

      Ввечеру,

      Ввечеру…[9]

      Эти победные кретики[10] четных строк, которые мало-помалу ослабевают в анапесты (во плену, поутру, ввечеру) – поистине великолепны. И «Вакханку» охотно декламируют в наши дни с подмостков.

      А кто не оценит литературной красоты и даже значительности заключительных строк новой оды с ее изумительным, ее единственным на русском языке не окончанием, а затиханием, даже более – западанием звуков и символов:

      Так и ты, встречая бога,

      Сердце, стань,

      Сердце, стань.

      У последнего порога

      Сердце, стань,

      Сердце, стань.

      Жертва, пей из чаши мирной

      Тишину,

      Тишину…

      Смесь вина с глухою смирной

      Тишину,

      Тишину…

      Вам, конечно, чудится здесь символ сознанных сил и власти над настроением. Но мне – бог знает почему – жалко той наспех обученной ритуалу и неискусной в самом экстазе менады, про которую когда-то уверяли, что она видит

      Фиолетовые руки

      На эмалевой стене.[11]

      Эти годы давно канули в вечность, и мы уже не умеем быть дерзкими. В самом вызове мы стали или равнодушны, или педантичны.

      Вот пьеса Бальмонта в одном из его последних лирических нагромождений («Птицы в воздухе», 1908 г.).

      Ты хочешь убивать? Убей.

      Но не трусливо, торопливо,

      Не в однорукости мгновенного порыва,

      Когда твой дух – слепых слепей!

      Коль хочешь убивать, убей

      Как пишут музыку – красиво.[12]

      Тут, конечно, почувствуешь прежде всего не дерзость, как таковую, по существу – дерзость. И вовсе не в том дело, что на место Моисеевой заповеди самовольно выскочило какое-то «убей». Мало что ли мы их переварили за последние годы, всех этих tue-la, tue-le, tue-les.[13]

      Но не поражает ли вас в пьесе полное отсутствие экстаза, хотя бы искусственного, подогретого, раздутого? Задора простого – и того нет, как бывало:

      Хочу одежды с тебя сорвать![14]

      Напротив, в строчках засело что-то серьезное, вяло-учебное.

      Я не смеюсь над лириком, который до сих пор умеет быть чарующим… Я хочу только сказать, что ему – этой птице в воздухе – просто надоело играть тирсом.

      Валерий Брюсов… В последнем отборе, в новой и строжайшей дистилляции своих превосходных стихотворений этот неумолимый к себе стилист оставил пьесу с рифмами толщиной в четыре и даже пять слогов:

      Холод, тело тайно сковывающий,

      Холод, душу очаровывающий

      . .

      Снег сетями расстилающимися

      Вьет над днями забывающимися,

      Над последними привязанностями,

      Над святыми недосказанностями!

      Я