зможно сыскать среди бомжей.
Существо прозвали Пустырником, именно потому, что оно появлялось на пустыре. Впервые услышав это прозвище, Жаров усмехнулся: до чего ж богат русский язык – ведь пустырник – эта одна из дешевых спиртовых настоек, которую как раз и употребляют бомжи.
Что это могло быть – мистификация изнывающих от безделья людей, их внутренняя легенда, или какой-нибудь не известный медицине случай массовой белой горячки?
Во всяком случае, Жарова клюнула мысль сделать об этом материал для газеты, в рубрику «Непознанное», благо что он вспомнил, что одна из его давних знакомых как раз и живет в доме на краю Троекуровского пустыря.
Лидочка была из тех женщин, которые никогда не расстаются, никогда не теряются, а просто накапливают своих мужчин, пока не выйдут наконец замуж и разом не обрубят всех. Или почти всех, и так иногда случается… Бывает, впрочем, что они вообще не выходят замуж, и тогда вся эта катавасия продолжается долгие годы.
Как-то вечером Жаров позвонил Лидочке, напрашиваясь в гости, и она лениво согласилась его принять, правда, она еще подумает, прикинет, и тогда сама перезвонит, и так далее. Ну его, этого Пустырника, – подумал Жаров, – если Лидочка не в настроении, или другому уже назначено, другим… А поломаться, да в невинность поиграть – все они горазды.
Жаров заснул лишь под утро: ему не давали покоя мартовские коты. Впрочем, эти радостные звуки красноречиво свидетельствовали о том, что весна окончательно вступила в свои права.
Сезонность вообще в Ялте абстрактна – порой, шагая по улице, не сразу разберешь, лето сейчас или зима, но лишь сведущий человек, не просто местный, но искушенный, наблюдательный, сразу определит и время года, и даже месяц, поскольку сезонов-то в Ялте не четыре, а целых двенадцать, и каждый месяц наступает будто бы новое время года, сильно отличное от других. Сезоны определяются своими четкими признаками – цветением особых растений, звуками и запахами, просто теми или иными лицами – ведь население города в середине лета, составляющее в большинстве праздную толпу курортников, совсем не то, что, скажем, сейчас, в начале весны, когда по городу бродят одни местные.
Жаров проснулся уже в новых сумерках. День был сегодня пустой – среда. Будучи хозяином своей маленькой еженедельной газеты, он сам и определил себе выходные: среду и четверг.
Проснулся он не просто так, а от требовательного телефонного звонка. Жаров перевернул затекшее тело на кровати, одной рукой схватил трубку, другой нашарил на ночном столике сигареты.
Звонила Лидочка. Она желала видеть Жарова сегодня же вечером у себя в гостях. Жаров быстро принял душ, побрился, надел все красивое и чистое, легким шагом вышел на улицу, залетел в ближайший магазинчик за вином и закуской, торопливо сбежал по сократам к автовокзалу и поймал такси.
Дом, где жила Лидочка, стоял наверху, на самом краю города, дальше был пустырь. Старинное мрачное здание, в плане похожее на огромную букву Ц, так вписывалось рельеф, что нижняя полка буквы, с хвостиком, который представлял собой башенку с остроконечной крышей, была одноэтажной. Два других крыла круто спускались по склону, и здание превращалось в трехэтажное, да еще с цоколем, считай – четвертым этажом, где в давние времена, когда этот дом принадлежал одной семье, располагались всяческие хозяйственные помещения – кухня, котельная, конюшня.
Выйдя из машины, Жаров ступил было на лестницу, ведущую во двор, но вдруг замер, оглянулся…
Темнело. Вдали горел костер, на фоне огненного пятна возились люди. Жаров повернулся и зашагал вглубь пустыря. Ладно, девушка подождет, подумал он. В конце концов, работа – вот что самое важное в жизни.
Впрочем, выяснять оказалось нечего. Действительными у костра, вернее, у ржавой бочки, которая служила уличной печью, оказались лишь двое – бывший мореман Славка, по кличке Слива, и Кукуруза, некая женщина-бомж, которой можно было на вид дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят. Остальные – три или четыре человека, понять эту кучу казалось невозможным – спали на кусках картона, выстроившись вокруг бочки-печи полукругом немыслимо заломленных рук и ног, словно груда трупов в концлагере.
Рассказы Сливы и Кукурузы о Пустырнике были выразительны, но туманны и противоречивы.
– Я не пойму, – прервал Жаров. – Пустырник – это человек или животное?
– Ни то, ни се… – задумчиво проговорил Слива.
– Мутант, что ли?
– Точно! – воскликнула Кукуруза. – Небось, чернобыльский мутант какой-то.
– Ага! – прокомментировал Слива. – Добирался сюда, падла, оврагами…
– К теплу стремился, к морю, – подтвердила Кукуруза, не услышав иронии.
Она протянула свои дрожащие руки к огню. Жаров отметил, что у нее длинные, музыкальные пальцы. Немудрено: когда-то эта женщина виртуозно владела семиструнной гитарой, взяла приз на республиканском конкурсе… В другой жизни, в другой стране. Теперь это были сухие, грязные, суставчатые пальцы.
– Ты что же – на самом деле его видел? – настаивал Жаров.
– Да, – сказал Слива. – Лично