Чужие люди. Алена Тру

запах безошибочно.

      Медицинский, горький и встающий колом в горле, он ударял в нос так, что любой, вошедший в маленькую квартирку на третьем этаже, невольно, хоть и совершенно неподобающе в сложившейся скорбной ситуации, морщился.

      Едва переступив порог, Анька, проведшая последние пять часов в дышащем на ладан стареньком холодном Икарусе, страшно воняющем соляркой и чьей-то вечной рвотой, рядом с время от времени снова начинающей всхлипывать мамой, поняла, что все по-настоящему, и дед действительно умер – это не нелепая шутка по телефону.

      Мать, тоже почуявшая смерть с порога, торопливо скинула шерстяное потасканное пальто, оттеснила худую Аньку к вешалке, и прошла в зал, заголосив почти сразу же, как только завидела гроб.

      Как только до Аньки донесся материн жалобный плач, ей больше всего захотелось спрятаться: как раньше, когда она приезжала на летние каникулы к деду и бабке на двухнедельную «побывку», занавеситься столетними пахучими пальто и шубами, всесезонно висящими на крючках рядом с телефонным столиком. Девочка к гробу как раз таки не торопилась – она никогда прежде не видела покойников и видеть их не горела желанием: суеверно страшно это все, неприятно, да и пахнет плохо, судя по всему.

      Мать по-детски потерянно всхлипывала, вглядываясь в бледное неживое лицо Анькиного деда, бабушка причитала что-то про «ясные глазоньки» и «как же я теперь без тебя», хотя раньше в ее речи по отношению к супругу подобных выражений не наблюдалось.

      Все в семье знали, что бабушка мужем всю жизнь не скрываясь командовала и помыкала – вопроса «кто в семье главный» в семье Кареевых не стояло никогда: к чему спрашивать об очевидном?

      От этого-то Аньке казалось, что все это – ненастоящее. Ненастоящий гроб, ненастоящий дед в нём, ненастоящие похороны – так, декорация, театр и роли, которые здесь все упоенно играют. Вдруг появившееся бабушкино красноречие тоже не добавляло картине реалистичности – на него-то Анька в глубине души и надеялась. Знала, что напрасно, но все же наивно надеялась на какое-то невероятное чудо. Заглянув в просторный зал, теперь полный незнакомым и отдаленно родственным народом, она наконец увидела большую уродливую коробку, обитую ядовито-малиновым дешевым сукном и черной безвкусной бахромой – точно такой же, как на уродливой крышке, что встретила их еще на улице, на пороге подъезда под выщербленным временем бетонным козырьком, поросшим мхом и жухлой выцветшей травкой.

      Внутри лежал дед. Анька скорее интуитивно пришла к такому выводу, потому что узнать его было трудно – до того заострился вздернутый к потолку воскового цвета нос с чуть раздвоенным кончиком – семейная черта. Губы ввалились – видимо, вставные челюсти работники морга вынули – и, подойдя чуть ближе, Анька поняла, что так оно и было – нижняя челюсть, аккуратно завернутая в целлофановый прозрачный мешочек, лежала тут же – подле парадно замершего навсегда деда. Еще шаг спустя Анькин взгляд спустился чуть ниже, и девочка испуганно замерла: над воротом белой накрахмаленной рубашки бугрился уродливый, наспех сшитый бескровный шов.