густо хмурился и пару раз пробурчал, что намерен перейти к рыданиям. Однако всё обошлось. Умытая до последнего облачка синь обречённо предстала перед новым днём, смирившись с неподсудностью победителей.
Коварство первого выходного так и осталось за плотным куском ткани, вынужденным терпеть погоняло Штора. Обидно, наверное, но ни мне, ни Агате даже в голову не пришло обеспокоиться благополучием дня предыдущего. Так бывает: когда рот сильно занят словами, мозг, игнорируя любые багажи, линяет отдыхать. Агатины часы ещё как-то пытались на что-то такое намекнуть, но мы беззастенчиво придавались болтовне, не думая о преступности времени.
Не могу сказать, что я узнала о своей соседке более того, что мне и так было известно. Но я точно уверена, что мы сблизились. Какое-то приятно навязчивое ощущение родства кружило под чешуйчатым потолком. Хотя Агата и говорила много, будто сама жизнь заставила её переквалифицироваться в тамаду, личного во всей этой куче фраз и эмоций было меньше, чем толка от найденной в номере сбежавших клиентов норковой горжетке. Во-первых, то, что этот облёванный кусок меха называется горжетка, открыла для меня Нина Степановна. Во-вторых, даже в очищенном виде сей клад мне жизнь не облегчил: это тебе и не щедрые чаевые, на которые я откровенно рассчитывала, это мне и носить некуда да и не с чем. Однако, прикольно. Вот если совсем не кривить душой. И, вроде ж, никогда оно мне ненужно было…. А вдруг пригодится?
Не замечала, что у неё такое живое лицо. Ранее, если бы я соизволила размышлять об этом, то непременно пришла бы к выводу, что одним прекрасным днём некто пшикнул параличом ей в анфас. И неведомо зелье навеки вечные разлучило способность двигаться и её черты лица – настолько тонкие, словно у небесного скульптора никак не получилось высечь нужное с первого раза, потому он всё строгал и строгал.… Кстати, а скульпторы вообще строгают?
В общем, тем вечером случилось чудо: мимика Агаты, словно взрастивший в себе совесть риелтор, покинула мир недвижимости, и бросилась если не в пляс, то по крайней мере бодро притоптывала. А я улыбалась. Мне было тепло и уютно. Словно под волосатым следом, только вместо следа её душа. Пусть и открыла она мне её разве что из вежливости: не всю и не до конца. А, может, оно так и надо? Не сразу же мало знакомым гостям в своей спальне стелить. Приличия-то все соблюдены, всем комфортно: я улыбаюсь и слушаю, она – говорит и говорит.
О себе. Постоянно о себе. Это какое-то искусство: столько времени раздеваться и при этом в итоге остаться одетой. Разные мелочи, типа коллекции школьных позоров и сборника первых настоящих любовей не в счёт. Это только кажется, что прошлые маркеры детства тире юности – самое что ни на есть настоящее зеркало человека. Возможно, глупого человека. Потому как любой другой, у кого в черепушке помимо жидкости ещё кой-чего потвёрже имеется, обязательно сделает всё, чтобы по тому самому вчера его не смогли узнать сегодня.
Вероятно, что где-то на грешной Земле существуют людишки с идеальным детством, но то скорее единственно в их воображении. Ибо так уж сложилось, что все мы обречены