Василию: «Эта твоя книжка – чисто моя заслуга!» – «Не понял! – ответил он. – Может, ты и стихи за меня написала?» Нет, стихов я не писала, но бережно складывала черновик к черновику в отдельную папку – по циклам, по сезонам, по тематике. Когда стихов набралось достаточно, стала подталкивать: «Собирай книжку!» – «Соберу, соберу…» – неопределенно отвечал он. Но время шло, а черновики оставались черновиками.
Впрочем, я всегда знала, что поэзия для него – писание, а всё остальное досадная морока.
Но у меня в запасе был ещё один аргумент: «А ты название придумал?» И стрела попала в цель: задумавшись над названием, он снова загорелся идеей сделать новую книжку. Из старого отобрали лишь толику, дабы сцементировать общую идею книги, названной весьма рисково – «Заплаканная душа».
Раздражаясь порой на «казачью лохматость» некоторых макеевских строк, я тем не менее не могла без слёз читать эту горькую, совершенно честную, очень живую рукопись.
Василий Макеев проступает здесь сквозь стихотворную вязь страниц печальными глазами, надорванной изму-ченностью, заплаканной душой.
Когда я начинаю это въяве осознавать, хоть знаю Василия лучше всех на свете, то готова остро защищать его от всяческих недоброжелателей, завистливых обидчиков, хладнокровных гонителей.
В реальной жизни он сам кому хочешь отповедует без оглядки, но в стихах…
Как же всё-таки беззащитны души настоящих поэтов! Лучшее, что есть в русской литературе – это, по моему тайному убеждению, поэзия. Она и спасение, и защита, и утешение в горе.
Она – правда нашей жизни, почему-то понимаемая народом, но жёстко отвергаемая властью. Речь, конечно, не о текстах в рифму, но о поэзии.
Макеев – человек на своём месте!
Кто его попрекнёт творческим куском хлеба, многими званиями, премиями, наградами, если душа платит и платит живыми слезами за редкие минуты света на этой земле?
Живи долго, мой родной, пиши в охотку, только не разбрасывай черновики по квартире.
Татьяна Брыксина
Палисадник
«Омою глаза ли сердечками…»
Омою глаза ли сердечками
Тонкой ноябрьской берёзы,
В траву закуржавленную
Лист иль слезу уроню,
Уже не запустят со зла
Моровые морозы
За пазуху добрую мне
Огневую свою пятерню!
Слыхать: потепленье…
И вышла на паперть погода,
И тучи висят неудойные
Вниз головой.
А что там в закутах,
В запасках у жизни народа —
Кому это знать?
И оплакивать разве впервой?
Я рад бы деньгой заручиться
Иль славой какою опальной,
Но мне не грозят ни деньга,
Ни любовь без шиша.
Приемлю в обнимку
Неведомый кризис
скандальный,
А тухлость природы
Никак не приемлет душа!
Она не приемлет
Весёлого в мире паскудства,
Чтоб всех обмануть
И куда ни попало позвать.
А надобно вымолвить
Хрустко и бережно-грустно:
Берёза, беда, бедолажность
И благодать!
«В начале хладного апреля…»
В начале хладного апреля
Ещё природа скуповата.
Пичуги плачут еле-еле
На снег в лощинах ноздреватый.
В ночи к кому-нибудь придраться
Морозец муторно стремится.
Стволы берёзок шелушатся,
Как щёки справной молодицы.
Капели плавно отсопели,
Пошли прощанья-провожанья,
В начале хладного апреля
Душа исполнена желанья.
И я, как голубь бесполезный,
Полуоблезлый и скулючий,
Спешу к тебе – ещё болезный,
Но непростительно живучий.
Апрельский снег
Стоял апрель.
Сирень сорила.
Витал в аллеях женский смех.
Как вдруг погода повалила,
Сорвался с дуба вешний снег.
Верней, со смурых веток неба,
Белей, чем стираный ковыль,
Повисла мертвенная небыль
Или неслыханная быль.
Под носом пасынок природы
Соплю разматывал с утра,
И чертыхались пешеходы,
И