ем даже муж или шеф. И только ночью, когда бодрствуют одни лишь поезда, а темнота ворует время у вечности, Альбина живет в своих мыслях с ангелом, которому известно все наперед и который находит для себя в ее мыслях пищу.
Ночь выпытывает у рассудка цену… ну что сегодня в цене? И нет таких берегов, куда могло бы пристать замешательство по поводу никчемности наценок, уценок и переоценок одной и той же мечущейся во сне скуки: скуки большого строительства. Ночь готова подсобить своей темнотой страху, страх гонит по пустырям клочья воспоминаний о давней, совсем уже чужой тоске по смыслу происходящего, страх отнимает и это, последнее. Ночь видит свой исход, но притворяется вечной, родной, милосердной, уступчивой, щедрой, даря вместо света тьму. И кто же не черпал из ее алмазных залежей, не пил, холодея, безмыслие ее сновидческой мистики? Ночь отнимает у каждого его одержимость малым, сиюминутным, подсовывая взамен растянувшийся на несколько жизней разговор с ангелом, которому ведь всегда есть что сказать. Он скажет тебе, пожалуй, твой ангел, что ты пока еще не готов, не вырос, не дозрел, не собрался с духом, чтобы беспристрастно взглянуть на себя, как смотрят на утреннюю гладь моря, еще не тронутую неразберихой ветров и дождей. Но ты не удержишь в себе этот ангельский зов, не ринешься тотчас ему навстречу. Только свисток поезда взломает на миг твою сонную память, повиснув в ночи тревожным вопросом: а что, собственно, случилось?
Время истины приходит внезапно, как природная катастрофа, как весть о конце: ты уже на другом берегу, уже не с теми, кого еще вчера считал своими близкими, и им до тебя, каким ты теперь стал, нет уже никакого дела. С тобою теперь только ангел, и он-то знает, что ты не одинок, и он хочет от тебя гораздо большего: хочет твоей к нему любви.
Маясь без сна в постели, Альбина отодвигается вместе с комковатой подушкой от следящего за ней даже во сне главы семьи, жизнь с которым, судя по двадцатипятилетнему опыту выживания, вполне удалась. А что, разве нет? Они счастливая пара, взрослый сын это охотно подтвердит, унаследовав от отца как раз то, чего недостает у матери. И если бы кто-то нашел время дознаться, за кого, собственно, принимает окружающий мир Альбину Волкову, тому пришлось бы поспешно отступить назад: сказать о ней миру нечего. Ну что, в самом деле, можно сказать о бывшей учительнице математике, а теперь, за неимением лучшего, временно устроившейся прорабом? Так, одно недоразумение. Разве что сказать о бесцельном, за письменным столом, времяпровождении: Альбина пишет кому-то письма, складывая их в конторскую, с завязками, папку. Пару раз, правда, из папки ускользнуло несколько листков, и Виктор Васильевич, муж Альбины, обнаружил их в местной газете, что вовсе его не обрадовало, скорее разочаровало: какие-то стишки, нормальному человеку это сегодня не интересно. Он подумал при этом, что ради такой вот чепухи Альбина уволилась из школы, будто бы ей и денег не нужно. Стыдно людям сказать: по вечерам только и делает, что читает, и тоже какую-то чепуху, ни к чему в жизни не применимую, и нечем ей больше заняться.
Виктор Васильевич и раньше подозревал, что Альбина у него особенная, и это было его приватным делом, чем-то вроде семейной утехи: бывает, поговоришь с ней, и словно очутился в какой-то другой стране, с другим на солнце и на звезды взглядом, и даже, бывает, не хочется оттуда возвращаться, хотя и понимаешь, что это всего лишь фантазии. Другое дело, он сам: ведущий технолог с перспективой на повышение, с прекрасным о себе мнением начальства. И как глава семьи, он намерен контролировать всякие от стандарта отклонения, вроде этой запоздалой склонности чему-то еще учиться… ей, что, мало универоситетского диплома? Жена, будучи любимой, обязана соответствовать обращенному к ней вниманию. Обязанность, долг, вот что делает семейную жизнь счастливой, а тебя самого удовлетворенным. Долг не желает ничего знать о свободе, долг приказывает. Долг запечатывает рассудок стандартным безмыслием, гонит по ухабам будней возомнившее о себе самом сердце, принуждая должника дышать испарениями чужой воли.
Семейный долг Альбины.
Она привыкла, да, приспособилась к необходимости на что-то надеяться, что-то терпеть, терпеть и снова на что-то надеяться, полагая, что это и есть та самая мудрость, ради которой люди рождаются и умирают. И нажитое ею, сын, муж и трехкомнатная хрущевка, как нельзя лучше оправдывает маяту каждодневной пытки: выжаться, вывариться, выветриться. И это не день завершается ночью, но, напротив, ночь рождает похожий на себя день, чтобы ненасытно проглотить его, скопировав кривой усмешкой снов неотложность забот и своеволие вожделений. Ночью зачинаются дети, слагаются из разных горестей тоска и отчаяние, плетутся, путая белое с черным, напрасные мечты. В том-то их и прелесть, в хронической неосуществимости, являющей собой своего рода защиту от слишком уж близкого, личного, привязанного непременно к тесной хрущевке, пропахшей супом кухне, раскладному дивану перед телевизором, детским горшкам и тетрадям, занудности обязательного секса, энтузиазму ежедневной сдаче крови командующему тобой вампиру на так называемом рабочем месте. Работа, ради нее-то и приходят в мир невинные, отмытые от заблуждений прошлой жизни души, и ею же, работой, завершаются прямые, окольные и запасные пути, по которым жизнь тащится к своему концу. И хотя все уже