ие познакомиться с психоанализом, который представлял собой в то время молодое, но уже ярко заявившее о себе направление в медицине (в начале первой лекции Фрейд называет его «методом лечения нервнобольных»). При этом психоанализ привлекал к себе внимание публики не только своими медицинскими успехами, но и разработанной Фрейдом в процессе развития психоаналитической терапии теорией сексуальности. Слава психоанализа во многом была скандальной.
Когда мы сегодня думаем о сексуальных запретах прошлого, мы не всегда в достаточной мере разводим сферу того, что считалось недопустимым в качестве предмета обсуждения, и того, что не практиковалось на деле. Нам может казаться, что строгость дискурсивных запретов совпадает с равной строгостью нравов. На деле же это не вполне так. Скорее можно говорить о влиянии первого на второе, о том, что маркированность сексуального как непристойного, «грязного», недопустимого для обсуждения способствовало тому, что многие люди этого времени были весьма воздержаны в половой сфере; однако одновременно присутствовала и возможность осуществления запретного – но так, чтобы это запретное было совершенно выведено из речевого пространства. То же касалось и сферы «внутренней» жизни: усваивая, интериоризируя существующий дискурсивный запрет, человек и во внутренней речи не допускал обсуждения не только событий, но и желаний сексуального характера.
Открытие, сделанное Фрейдом, состоит отнюдь не только в обнаружении сексуального характера неврозов или даже сферы бессознательного – этого нового «континента» психики, существование которого предполагали многие авторы уже задолго до Фрейда, но путь к каковому, ведущий через эмпирию, проложил именно Фрейд[1]. Прежде всего он приходит к опытному обнаружению того, что человек, как это выражается в старой философской формулировке, есть существо словесное, ζῷον λόγον ἔχον[2]. Настолько словесное, что никакое человеческое желание не может быть совершенно отчуждено от слова и речи, и даже лишённое возможности напрямую быть выраженным, находит способ высказать себя посредством ошибочных действий, образов сновидений, невротических симптомов – и это именно высказывание в самом прямом смысле слова, речевой акт, который, как показывает Фрейд, может быть «расшифрован» и понят в процессе анализа.
Даже то желание, которому отказывают в возможности быть высказанным во внутренней и во внешней речи от лица того, чьим желанием оно является, входит в коммуникативное пространство. Мы всегда сообщаем о себе больше, чем думаем сообщить. Одновременно, конечно, и другие участники коммуникации понимают о нас больше, чем думают, что понимают. В коммуникации всегда присутствует неосознаваемый план. Но порой неосознаваемое, исключённое из прямой и осознанной речи, оказывается способно так сообщить о себе, что скрытое с очевидностью обнаруживается. Такие ситуации мы можем найти не только в реальной жизни, но и в литературе. В частности, Фрейд приводит следующий пример из «Валленштейна» Ф. Шиллера: «Макс Пикколомини в предыдущей сцене страстно выступает на стороне герцога и мечтает о благах мира, раскрывшихся перед ним, когда он сопровождал дочь Валленштейна в лагерь. Его отец и посланник двора Квестенберг в полном недоумении. А дальше в 5-м явлении происходит следующее:
Квестенберг
Вот до чего дошло!
(Настойчиво и нетерпеливо.)
А мы ему в подобном ослепленье
Позволили уйти, мой друг,
И не зовем его тотчас обратно –
Открыть ему глаза?
Октавио
(Опомнившись после глубокого раздумья.)
Мне самому
Открыл глаза он шире, чем хотелось.
Квестенберг
Что с вами, друг?
Октавио
Проклятая поездка!
Квестенберг
Как? Что такое?
Октавио
Поскорей! Мне надо
Взглянуть на этот злополучный след
И самому увидеть все. Пойдемте.
(Хочет его увести.)
Квестенберг
Зачем? Куда вы?
Октавио
(Все еще торопит его.)
К ней!
Квестенберг
К кому?
Октавио
(Спохватываясь.)
Да к герцогу! Пойдем!
Октавио хотел сказать «к нему», герцогу, но оговорился и выдал словами «к ней» причину, почему молодой герой мечтает о мире» (наст. изд., с.).
Приводя в своих лекциях этот и другие примеры оговорок, которые оказываются подчас красноречивее любых слов, Фрейд подводит слушателей к вопросу о том, не является ли всякая оговорка и, шире, всякое ошибочное действие имеющими смысл, а точнее, выражающими некоторое, пусть даже и не осознаваемое, намерение. На этот вопрос Фрейд склонен ответить утвердительно. Такое предположение