которых история, описанная в «Утонченном мертвеце», предстала совсем в другом свете. Возвращаясь к первоначальному варианту, я смеюсь, хотя, по идее, должен расплакаться. Мне казалось, что я смогу выглянуть в прошлое, как в окно. На самом же деле я смотрел не в окно, а на стену с нарисованным на ней окном… Всего лишь иллюзия… обман зрения и сердца… Когда я в последний раз был в Брюсселе, Рене Магритт показал мне одну из своих ранних работ, «Человеческий фактор I», на которой изображена картина, стоящая на мольберте на фоне пейзажа. Таким образом, часть пейзажа закрыта картиной. На картине изображена как раз та часть ландшафта, которую она закрывает. Мы, однако, не знаем, насколько точно пейзаж, нарисованный на картине, соответствует истинному положению дел. Не исключена и такая возможность, что на картине изображено совершенно не то, что скрывается за холстом. Только недавно я понял, что моя версия прошлого, которую я представляю в «Утонченном мертвеце», чем-то похожа на эту картину-загадку Магритта. Теперь все, что случилось в те давние годы, видится мне совершенно не так, как прежде. Если бы я взялся описывать эти события теперь, я бы все сделал иначе. В иной манере, в другом содержании. Тем не менее я не изменил ни единого слова в тексте. Я просто добавил в конце еще одну главу: завершающую главу, которая полностью меняет смысл всех предыдущих. Я, грешным делом, уже начинаю бояться, что еще через год-полтора мне снова придется писать предисловие к третьему, расширенному и дополненному изданию… но надеюсь, что нет. Ведь должно же все это когда-то закончиться.
Глава 1
1951
Лондон. Декабрь 1952
Кэролайн снится мне редко. Однако вчера мне приснилось, что мы с ней гуляем по луна-парку в Баттерси. Она сказала, что хочет нарядиться молочницей. Я пообещал подарить ей миниатюрный дворец Трианон. Потом я встал перед ней на колени. Она торопилась, ей надо было вернуться в контору, но все же она снизошла до того, чтобы накормить меня пастилками от кашля.
Где сейчас Кэролайн? Куда все пропали? Я брожу по знакомым до боли улицам Сохо и Блумсбери и не встречаю вообще никого. И не только в Сохо и Блумсбери. Я бываю в других местах тоже – в Илинге, Сент-Олбансе, в предместье Сен-Жермен, – везде улицы неизменно пустынны, за исключением толп коммерсантов в элегантных костюмах и котелках, спекулянтов и уличных торговцев в мягких фетровых шляпах и костюмах попроще и солдат и матросов, отпущенных в увольнительную. Но все они – мертвые. Только женщины представляются живыми. Я пристально вглядываюсь в лица женщин, ищу Кэролайн, а если не Кэролайн, то кого-то другого – просто какую-нибудь женщину, – в надежде ее изучить и тогда, может быть, лучше понять Кэролайн.
Никого нет. Ни Кэролайн. Ни Неда Шиллингса. Ни Оливера Зорга. Ни Дженни Бодкин. Ни Маккеллара. Ни Феликс. Ни Хорхе. Пропала даже Памела, а ведь каждый вечер, когда она пела, ее приходили послушать сотни человек. Куда все подевались? Может быть, я на минуту отвлекся и за эту минуту, пока я стоял к ним спиной, они заключили тайное соглашение и разом подались в хранители маяков, ушли в монастырь или завербовались в Иностранный легион? Быть может, они успокоились, остепенились, поселились в каком-нибудь тихом предместье, устроились секретарями, страховыми агентами, внештатными оформителями и так далее. Хотя в последнее как-то не очень верится.
Передо мною лежит фотография, на которой заснята часть нашей группы. Снимок сделан в 1936 году, месяца через два после закрытия Первой международной выставки сюрреалистов в галерее Нью-Барлингтон. Мы стоим перед входом в галерею Винкельмана на Риджент-стрит. Все щурятся на яркое солнце – все, кроме Неда, который бесстрашно таращится в объектив со своего места в центре. Блестящие белки его глаз всегда ассоциировались у меня с чем-то хищным. Большинство из нас улыбается робкой, несмелой улыбкой. Дженни Бодкин в полосатой матросской тельняшке машет одной из своих знаменитых кукол для кукольного театра абсурда – той самой, в виде прожорливого волосатого влагалища. Джордж стоит на коленях в первом ряду и неубедительно изображает борьбу с концертино. Бокалы с вином и дымящиеся сигареты представлены в полном объеме. Бокалы подняты в тосте, предназначенном Неду, поскольку мы как раз отмечали его выставку. Феликс сидит у ног виновника торжества и тянется шаловливой ручонкой к его промежности.
Я стою с самого края, в тени под навесом у входа в галерею. Сейчас я смотрю на себя на снимке и вспоминаю, чем были заняты мои мысли в тот день. Я хотел уговорить Винкельмана, чтобы он сделал выставку моих иллюстраций к Маккелларову «Детству и отрочеству Гагулы». Но я, видимо, был недостаточно убедительным. Оливер обнимает меня за плечи одной рукой, а другой рукой прижимает к себе Монику. Кэролайн на фотографии нет. «La femme trouvée»[1], она не входила в наше объединение. Но это она нас снимала. Позже, значительно позже, уже после войны, на основе именно этого снимка я написал ретроспективный портрет нашей группы. Я ничего не менял, только нарисовал всех присутствующих с закрытыми глазами, как будто они крепко спят и поддерживают друг друга в своем коллективном сне. Единственный человек на портрете, который не спит, – это я сам. Я стою с широко распахнутыми глазами и смотрю на зрителя с края холста. Теперь картина находится