оварищей переживал как свои. И когда кто-то уходил из жизни, долго не мог поверить, что это правда. Я был старше многих коллег и считал их потерю несправедливой. Да и сказать по-честному, я не собирался быть актером, а они посвятили этой профессии жизнь.
…В детстве я сидел на руках у Сергея Мироновича Кирова. Того самого кумира пролетариата, которого боготворили ленинградцы и знали люди во всем СССР. Но сам этого не помню, мне тогда было примерно два года, про Кирова с гордостью рассказывал отец. Сергей Миронович жил неподалеку от нас, мы занимали семнадцатиметровую комнату в коммуналке на улице Красных Зорь, которая до начала девяностых называлась Кировским проспектом.
Отец говорил, что Мироныч (так Кирова звали в народе) был общительным и простым человеком. С ним папа познакомился в сквере недалеко от дома, где часто со мной гулял. Несмотря на то что отец не занимал высоких постов, а трудился на заводе «Электрик», Киров любил с ним побеседовать. Поэтому убийство Сергея Мироновича отец переживал как личное горе.
А вот войну я помню хорошо. Когда она началась, мне было девять лет.
Отца не взяли на фронт из-за немецкой фамилии, но оставили в тылу, ведь он трудился на стратегическом оборонном предприятии. А меня, младшего брата Сашу, маму и бабушку отправили в эвакуацию в Башкирию. Пока мы добирались до села Надеждино, где пробыли всю войну, я пережил свой первый шок. Эшелон перед нами разбомбили. Все вокруг было усеяно трупами – не просто телами, а оторванными руками, ногами, головами. Мама закрывала мне глаза, но я все равно успел увидеть эту страшную картину и запомнил ее навсегда.
В Надеждино Калтасинского района нам дали угол в избе Бишаровых. Они помогали во всем как родственники, я быстро подружился с сыном хозяина дома – Гришей. Вместе мы пахали и сажали картошку, собирали вилами сено. В десять лет меня поставили за соху. Вместо лошади ее тянули женщины, а я шел сзади и направлял.
За пять лет эвакуации были разные случаи: однажды я отморозил пальцы рук и ног. Нас послали в лес за дровами, сани перевернулись, и пока Гриша бегал за помощью, я уснул. Если бы помощь пришла позднее, просто замерз бы насмерть. Конечно, всем тогда было трудно. Несмотря на то что мама устроилась на работу кассиром, мы голодали. Летом ели крапиву и лебеду, сушили черемуху и делали из нее муку, добавляя кору вяза. Собирали ягоды, сушили. В аптеке нам давали за них муку. Но вспоминаю и много хорошего: в Башкирии я научился кататься на самодельных лыжах, зимы там были снежными. Сделал коньки из ухвата.
Недавно я снова побывал в Надеждино и будто вернулся в военное детство. Меня там до сих пор помнят. В местном краеведческом музее мне посвятили целую экспозицию, на память подарили картину: на ней вид села с Барьязинской горы. Невероятно, но встретился со своим другом детства Гришей, с которым не виделся столько лет! Познакомился с его семьей, мы обнимались, долго говорили. Пока жила мама – она писала Бишаровым из Ленинграда. Ну а после ее ухода эта связь надолго прервалась.
…Мы вернулись из эвакуации в 1945 году. Я окончил восемь классов и решил стать летчиком, но провалил (вот ирония!) экзамен по немецкому языку. Не знаю, почему так получилось. Ведь я неплохо говорил и по-немецки, и по-польски, сказывались мои корни с папиной и маминой стороны. Тогда я сдал экзамены в мореходку, но вылетел оттуда за драку. Помню, после зачисления нас отправили в Архангельск. Там я впервые попробовал спиртное вместе с ребятами: выпил пива и немного водки. Захмелел сразу и сильно. И тут какой-то парень в компании вдруг заявил:
– Да Ленинградская блокада – это все преувеличение, не так страшно и было, наверное.
– Ну ты и гнида! – я встал и дал ему в лицо.
За это меня «депортировали» – взяли за руки и за ноги и перебросили через забор. В общем, уехал домой, год проучился в машиностроительном техникуме, бросил его и ушел в техникум физкультурный – тогда я увлеченно занимался спортом, а особенно любил бокс.
Если честно, и не собирался становиться актером. Думал, буду тренером. Но со второго курса техникума меня призвали в армию. Служил в Калининграде, в ВВС. Наша часть под номером 49722 называлась ЗОС – земное обеспечение самолетовождения. Именно в армии я впервые вышел на сцену. Поспособствовали этому отец и командир части. Папа прислал мне книгу с миниатюрами Аркадия Райкина. Он ведь сам был артистом народного театра в свободное от завода время. И так много играл, что его называли «Заслуженный артист завода «Электрик».
Был какой-то праздник, по-моему, Седьмое ноября. Накануне командир построил нас и выбрал несколько человек, в том числе и меня: «Будешь, Штиль, участвовать в самодеятельности».
Я дико закомплексовал. Но деваться было некуда: решил подготовить пару монологов Райкина, какие-то рассказы, басни. Все заучил наизусть. Выступали в местном Доме офицеров. Я вышел на сцену, начал читать, и вдруг… мои стеснение и неловкость куда-то ушли. Все хохотали, хлопали, и я в тот момент понял, что не хочу больше быть тренером, а хочу поступить в театральный институт.
Но техникум я все же окончил. Мне было двадцать пять лет, весь год параллельно учебе бегал на занятия в молодежно-эстрадный коллектив Дома культуры. И вот после