ubtitle>
Конечно, каждый человек мыслит, рассуждает, высказывает свое мнение по множеству вечных и сиюминутных вопросов. И все-таки мыслителями принято называть тех людей, кто делает это профессионально, для кого труд ума, любовь к мудрости – смысл жизни.
В первую очередь к мыслителям относят философов. Здесь не время и не место разбираться в том, чем философская мысль отличается от прочих. Зато уместно напомнить, что еще недавно в нашей стране оригинальной, системной философии не было вообще. Не зря Н. О. Лосский (1870–1965) начинает свою «Историю русской философии» с анализа работ славянофилов и западников, а это уже середина XIX века. Да что там философия – зачатки социального сознания, широкого просвещения появились при Петре Великом, насаждались его державной дубиной. Раньше попытки не удавались – типографию Ивана Федорова, например, москвичи сожгли, а сам мастер бежал во Львов. Навсегда.
Первый историк русской философии Густав Шпет (1879–1937) назвал периоды Киевской и Московской Руси по-старинному – «невегласием». В те времена книжность удовлетворяла лишь религиозные потребности, да и то с пятого на десятое. «Сколько древние русские поучения и слова говорят о низком культурном уровне, о дикости нравов и об отсутствии умственных вдохновений у тех, к кому они обращались, столько же они свидетельствуют об отсутствии понимания задач истинной умственной культуры у тех, от кого они исходили». Народ на Святой Руси был благочестив, но невежествен до того, что при Борисе Годунове едва треть населения знала «Отче наш», не говоря о других молитвах. Густав Шпет видел причину столь плачевного положения в огромной политической и идеологической ошибке: «Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории?» В итоге только бахвальство: Москва – третий Рим, но обойдемся без «еллинских борзостей» и пакостного латинства. Просветитель Юрий Крижанич (1617–1683) даже из тобольской ссылки обещал величие России и единение славян, заодно учил власти «немцев избегать и ненавидеть их, как дьяволов и драконов». У них, у немцев, до того дошла «телесная распущенность», что в горнице на пол плюнуть нельзя: служанка тотчас подотрет…
Петр Великий решительно прервал традицию невегласия. Он многого сделать не успел, но вектор российской жизни изменил бесповоротно. И если в XVIII веке науки и искусства стали робко давать обнадеживающие ростки, то философия в ее национальном характере – растеньице нежное, ей заботливый садовник нужен. Традиция нужна, школа. На выучку по воле императора пошли к тем самым немцам. Лейбниц и Вольф лично способствовали еще Петру, потом стали авторитетами Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель. Нет, конечно, и Вольтером баловались, и англичанами, но больше для фронды, а у немцев именно учились. Десятилетиями накапливался, сортировался и отливался в недрах родного языка необходимый для самостоятельного мышления инструментарий – терминология, понятийный аппарат, категории диалектики. В итоге братья Аксаковы заспорили с Чаадаевым и Герценом, а там и до гениальных прозрений Владимира Соловьева рукой подать.
(К нашей теме не относится, но уж очень хочется напомнить, что учеба учебе рознь и ученик ученику тоже. Авторитет немцев как учителей обернулся для России очередной роковой ошибкой. Слишком прагматично, по зубрежке, а не по духу восприняли у нас Маркса в политике, а Ницше в искусстве. Чем эта инерция ученичества обернулась в XX веке – слишком хорошо известно. А ведь сам Маркс дважды ехидно замечал: я, мол, кто угодно, только не марксист. Но русские студенты, учась на рубеже веков в Марбургах и Гейдельбергах, всего Маркса не читали, их вполне устраивал «Коммунистический манифест». Что уж говорить о пресловутом рабочем классе.)
Итак, национальной философии в XVIII веке не было, но это не значит, что не было социальной мысли. А вместе с ней, вместе со всеми общественными движениями бурно развивался и язык.
Вообще любой востребованный обществом язык – «живой как жизнь» и изменяется, обогащается вместе с жизнью. А для русского в ту эпоху были особенные условия. Развитие промышленности, освоение новых земель, закладка будущих городов (то на Урале Татищевым Пермь и Екатеринбург, то у «синего моря» Потемкиным Одесса и Николаев), новые международные связи… Ломоносов в 1764 г. сетует: «Между тем издана во Франции карта американских морских путешествий Чирикова и Берингова», а мы опаздываем! За век, от силы полтора, язык стал другим настолько, что сегодня мы не можем понимать без перевода переписку Ивана Грозного и Андрея Курбского. Да что там Грозный! Вяземский в 1823 г. писал: «Язык Ломоносова в некотором отношении есть уже мертвый язык». Между тем именно Ломоносов «преобразовал язык наш, созидая образцы во всех родах» (Батюшков, 1816).
У нас справедливо подчеркивают выдающуюся роль Пушкина в становлении современного языка. Не забудем только, что гений много создает, а еще больше завершает, закрепляет, венчает дело многих. Пушкин на грани веков дремал то в крестьянской зыбке, то в классической колыбели; то Арина Родионовна его баюкала, то хариты с Лелем качали. А Карамзин и братья Тургеневы писали уже вполне по-пушкински, и мы их прекрасно понимаем.
Где язык – там и литература. В бездонную копилку изречений писатели