Золотой линь. Константин Паустовский

ла высокая и худая вдова, прозванная Грушей-пророчицей. – Другой пути у них нету, у горемычных моих!

      Бабы нас изводили всё лето. Сколько бы мы ни наловили рыбы, они всегда говорили с жалостью:

      – Ну что ж, хоть на ушицу себе наловили, и то счастье. А мой Петька надысь десяток карасей принёс, и до чего гладких – прямо жир с хвоста капает!

      Мы знали, что Петька принёс всего двух худых карасей, но молчали. С этим Петькой у нас были свои счёты: он срезал у Рувима крючок и выследил места, где мы прикармливали рыбу. За это Петьку, по рыболовным законам, полагалось вздуть, но мы его простили.

      Когда мы выбрались в некошеные луга, бабы стихли.

      Сладкий конский щавель хлестал нас по груди. Медуница пахла так сильно, что солнечный свет, затопивший рязанские дали, казался жидким мёдом.

      Мы дышали тёплым воздухом трав, вокруг нас гулко жужжали шмели и трещали кузнечики.

      Тусклым серебром шумели над головой листья столетних ив. От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной воды.

      Мы успокоились, закинули удочки, но неожиданно из лугов приплёлся дед, по прозвищу Десять про́центов.

      – Ну, как рыбка? – спросил он, щурясь на воду, сверкавшую от солнца. – Ловится?

      Всем известно, что на рыбной ловле разговаривать нельзя.

      Дед сел, закурил махорку и начал разуваться.

      – Не-ет, нынче клевать у вас не будет, нынче рыба заелась. Шут её знает, какая ей насадка нужна!

      Дед помолчал. У берега сонно закричала лягушка.

      – Ишь стрекочет! – пробормотал дед и взглянул на небо.

      Тусклый розовый дым висел над лугом. Сквозь этот дым просвечивала бледная синева, а над седыми ивами висело жёлтое солнце.