д конец нешуточного похождения.
Женатый уже во второй раз, на хохотушке Халкиопе, дочери покойного царя феаков Рексинора, царь Эгей в свои сорок пять лет не имел детей, и его это беспокоило. Не то чтобы он обожал орущих грязнуль-младенцев, его тревожили племянники, сыновья его брата Палланта, открыто обещающие лишить Эгея трона как бездетного. И тут-то у царя возник замысел обратиться к Пифии, чтобы узнать, родится ли у него сын.
Неизвестно, когда именно возникла у царя Эгея это идея. Древние греки не имели тогда летоисчисления, несколько позднее они начали указывать года, ориентируясь на количество прошедших Олимпийских игр. Так что каждый считал года собственной жизни, начиная год с середины лета, и о большей точности не мечтал. Конечно, купцы и путешественники, бывавшие в Египте, могли бы соотнести события греческой истории с вехами египетской хронологии, где летоисчисление велось по годам жизни очередного фараона, но такое никому не приходило в голову. А вести счёт по годам жизни собственных царей не имело смысла: царства были тогда маленькие, и властителей слишком много.
Итак, царь Эгей дождался тогда ранней весны и, прихватив с собою десяток гоплитов и двух рабов, отправился в Дельфы, рассчитав время так, чтобы оказаться у оракула на день рождения бога Аполлона, в единственный день в году, когда можно было задать вопрос Пифии. Он пешком поднялся в горы к Дельфам и после короткого отдыха благополучно прошёл очистительные церемонии, в том числе омылся в Кастальском источнике, чьими чистыми струями обратилась некогда нимфа Касталия, спасаясь от Аполлона. Принёс в жертву Аполлону чёрного ягнёнка, вручил жрецам дары для могучего бога и теперь смиренно ожидал своей очереди в цепочке жаждущих получить прорицание.
На всякий случай царь Эгей постился с утра и вот уже второй день подряд не брал в рот ни капли вина. Голова поэтому у него, несмотря на волнение и страх, оставалась непривычно ясной, и мысли бежали прозрачной гурьбой.
Он видел, как в храм Аполлона прошествовала Пифия. Босая, в лавровом венке и роскошных златотканых одеждах (и никаких змей в причёске и на плечах, ни живых, ни бронзовых!), однако не очень уже молодая, с отвислой грудью, редкими и полуседыми распущенными волосами, она скрылась в храме. Царь Эгей испугался. Не в добрый час он оценил целомудренную Пифию как женщину!
Он знал, что прорицательница проходит сейчас наосом, внутренним пространством храма, минует большое мраморное, резьбой украшенное яйцо с усеченными верхом и низом. Это – омфалос, камень, обозначающий «пуп земли», и говорили также, что он и есть тот самый камень, который богиня Рея дала проглотить своему мужу Кроносу вместо младенца Зевса. А жрица успела миновать большую статую Аполлона, а теперь спускается в знаменитый священный подвал, где расположена сокровищница, и куда, в отличие от наоса, где он уже побывал лет десять тому назад, любопытному царю Эгею никогда не удастся заглянуть. Пусть туда могут войти только жрецы храма и очередная Пифия, но почему не выспросить у знающих людей, что в этом адитоне спрятано? Вот и царю Эгею известно, что там есть расщелина в скале, а из неё поднимаются сернистые испарения. На краю этой трещины в скале бьёт священный ключ Кассотида, рядом растёт лавровое дерево и стоит высокий треножник красной меди. Говорили, что под полом адитона зарыт саркофаг, а в нём пепел змея Пифона, побеждённого и сожжённого на месте храма могучим Аполлоном.
Царь Эгей стоял третьим в очереди, после персидского вельможи и богатого купца, судя по его речи, из дальней колонии. Не желая видеть одетого с варварской роскошью перса, неподвижно застывшего между двумя колоннами, перед закрытой дверью входного портика, царь закрыл глаза. Так легче было представить, как два жреца ловко усаживают Пифию на треножник, и её оплывшее тело под хитоном некрасиво обтекает сиденье… Тьфу ты! Царь Эгей попросил прощения у Аполлона, а заодно и у Пифии, снова сосредоточился, и мысленно увидел, как задрожало лавровое дерево, предлагая для обряда свои острые листочки. Один жрец с поклоном отломал веточку с листками и дал Пифии в правую руку, второй набрал в чашу воды из Кассотиды, и вот уже чаша у неё в левой руке. Прорицательница пьёт, жует лавровые листья. Теперь надышится испарений – и будет готова перенять у Аполлона частицу его божественного всеведения. Лавровое дерево перестанет содрогаться, и жрецы, пробормотав молитвы, поднимутся по ступенькам…
Царь Эгей открывает глаза. Видно, он слишком медленно воспроизводил происходящее в святилище: перед портиком уже не громоздится персидский вельможа, остались только его слуги, один с большим пёстрым зонтиком, второй с опахалом из павлиньих перьев. Рядом со слугами нетерпеливо топчется купец. Спиной чувствуя нетерпение очереди, царь Эгей продвигается на несколько шагов вперёд. Снова опирается на свой витой посох и задумывается теперь о том, не навредит ли гаданию его неуёмное любопытство. Быть может, и навредит, однако отношения с богами у человека всегда и во всём, как давно замечено, повторяют проявления его нрава касательно обычных людей, тех же соседей или подданных. И разве не сами боги сделали его таким любознательным?
А время тянется. Царь Эгей приходит к выводу, что занятая заказчиком гадания позиция – от тупого равнодушия к таинственному обряду и до разведывания