узыку, то казалось, что музыканты и их инструменты – это единое целое, как продолжение руки, а может быть, души. В своей музыке они сумели сказать городу о своей жизни, о своих переживаниях и надеждах.
Город, не привыкший к такой роскоши, не знал, что с ними делать. Ему нужны были дворники, строители, официанты. Ему нужны кафе, рестораны, бары, новые дороги… А музыканты из России свалились на его голову как снежный ком посреди жаркого лета. Он не готов был их воспринять, он не готов был их принять, он не мог их понять.
Днём город пах соляркой, жареным мясом, пиццей и быстро разлагающимися под жарким южным солнцем нечистотами. Весь этот коктейль запахов был щедро сдобрен пылью. Ночью влажный воздух города пропитывался ещё и мочой.
Я слушал их игру и думал о том, что этот пыльный, неопрятный город у моря, не способный распорядиться нежданно обрушившимся на него даром, должен сгореть от стыда, слушая музыку бездомных музыкантов; что местная филармония должна признать свою несостоятельность и уступить им своё место.
Но городу было наплевать на них. Ему вообще ни до кого нет дела: ни до ютившихся в жалких колониальных халупах гастарбайтеров и иммигрантов, ни до сбившихся в стаи бездомных собак, ни до безработных уличных музыкантов, объединившихся в оркестр под открытым небом.
Их музыка была никому здесь не нужна.
– Вы знаете, сколько музыкантов приехало?! – спрашивала их самодовольная чиновница в министерстве иммиграции. – Нам нужны рабочие, – деловито, по-хозяйски вещала сытая сановная дама. – И если вы уж такие хорошие музыканты, ищите себе работу, пробивайтесь! Волка ноги кормят. Попробуйте поискать работу в школе, в клубах… В ресторанах, наконец… С работой сейчас для всех плохо. Столько людей приехало… Работы на всех не хватает, нужно радоваться тому, что есть, любой работе…
В то время против равнодушия протестовали многие. Устраивали малочисленные демонстрации, что-то куда-то пытались писать и даже объявляли голодовки.
Музыканты ничего этого не делали, но своей музыкой они сказали этому городу всё.
А я после того концерта – почти двадцатилетней давности – не хожу ни в филармонию, ни в симфониету. Не хочу портить впечатление. Это – всё равно как после настоящего армянского коньяка пить какое-нибудь «палево».
Здесь слишком жарко!
– Здесь жарко! Слишком жарко! – Всё время повторял Слава. – Можно привыкнуть, приспособиться, смириться… Но полюбить – нельзя!… Здесь всё слишком чужое, и никогда оно не станет для нас родным. Жизнь проходит тут бесцельно. У меня такое чувство, как будто я и не жил все эти годы… Вот, вроде бы, и в армии здесь побывал, и много чего повидал… А жизни нет, нечего вспомнить! Работа – счета, работа – счета, работа – счета! И всё время эта бессмысленная война! Снаружи и внутри! Ты не живёшь, а выживаешь. Если сейчас войны нет, то потом она всё равно обязательно будет. Там ты – враг, а здесь ты – чужой. Одна радость, что все евреи. Но что мне радости от того, что тут все евреи?! – Разгорячённый вином и эмоциями, Слава изливал нам свою душу. Мы все слушали его молча, не перебивая, и никто из нас его не осуждал: хочешь уехать – уезжай. Мы ведь живём в свободной стране. Ты – не первый и не последний.
Слава отличался от других уезжающих разве что тем, что уезжал, вернее, улетал громко, слишком громко, будто чего-то стыдясь и всё время оправдываясь, не то перед нами, не то перед самим собой.
Все остальные уезжали тихо и если говорили об отъезде, то крайне скупо: подали документы в канадское посольство, прошли интервью, ждём разрешения на въезд в страну, взяли билеты…
Сейчас то время, когда мы были единым целым, кажется мне таким же далёким, как и эпоха Древней Греции. А ведь прошло всего каких-нибудь семнадцать лет… Для жизни человечества это доли секунды, но для отдельно взятого человека – целая эпоха, время, за которое успевает родиться и вырасти новое поколение, уже мало похожее на своих предшественников. Другая жизнь…
По прошествии этих семнадцати лет из прежних друзей уже почти никого и не осталось. А ведь поначалу все были «мы». Это потом наша дружная компания разделились на своих и чужих, на удачников и неудачников, а ещё чуть позже – на уехавших и оставшихся.
Первым отделился Стас – самый тихий и незаметный в нашей компании. Он не пропускал ни одной из наших посиделок и был единственным, кто всегда оставался трезвым. Говорил он редко, всегда оставался серьёзным, и это было причиной многочисленных насмешек над ним. Учился Стас прилежно и, так же, как и все мы, работал в свободное от учёбы время везде, где придётся. В армию он ушёл уже после окончания университета и, отслужив срочную службу, подписал контракт и остался в армии. Сейчас он был уже подполковником. Стас хорошо вписался в новую жизнь, наслаждался семейным счастьем и воспитывал троих детей. Я не помню, когда он перестал приходить на наши попойки и посиделки. Время от времени мы вспоминали его, но ему было уже, по-видимому, не до нас.
Игорь, не найдя работы после армии, стал полицейским, а Миша, последовав его примеру, служит в качестве офицера тюремной охраны. С ними мы тоже давно потеряли связь, хотя несколько раз при встрече