й жидкостью синего цвета. По привычке жрать все что попадется, и не только людей – существо сует шар в пасть… Начало конца. Начало и конец – Альфа и Омега… А началось все совсем обыденно, совсем банально, если считать обыденным и банальным то лихолетие, и те события, которые по причине нынешних относительно спокойных времен, далеки от нас, как Луна в начале пути к Земле, но об этом также после… Начну с начала…»
Для восприятия полной картины, надо найти причину, а следствие не заставит себя долго ждать, ведь вся наша жизнь, сплошная череда причинно-следственных связей. Любое движение, поступок или слово ведет к следствию… Сейчас, когда я вспоминаю и делюсь, я понимаю это. А в том далеком 1993 году, мне всего десять лет, и я несусь на рынок за водкой для родителей. Худенький, нестриженый и грязный, в огромной отцовской куртке из потертого кожзама, ежедневно избиваемый и по три дня не кормленный, но ничем не отличающийся от многих своих сверстников в то переломное время.
Хватало в том времени всякого.
Постсоветская разруха, приведшая к тяжким последствиям, и что говорить, страшное время, беспощадное, анархичное. Время, где супротив коллективизма и дружбы народов, выставлялась вперед, разобщенность, где каждый сам за себя, наглая обособленность, сметающая преграды, идущая по головам, не знающая морали и границ. Стоит ли говорить о вылезших из ниоткуда – малиновых пиджаках, разборках, путанах, беспризорниках и повальном затуманивании обществом своих мозгов алкоголем и наркотиками? Думаю, не стоит. Потому как речь пойдет не об этом. И повествование вовсе не о лихих девяностых. Хотя, употребление моими родителями алкоголя, сыграло здесь, самую что ни на есть решающую роль.
Но начну я с преступления. Преступления, которого могло и не случиться, если бы не щенок. Но сначала нехватка денег данных отцом на спиртное, поскольку цены в девяностые росли каждый день. А вернуться домой с пустыми руками – страшнее смерти.
И сижу я, на ступенях убогого «чипка», что заполнили тогда рынки, и смотрю на себя в витрину, голодный, белобрысый волчонок, с вытаращенными, напуганными, блеклыми очами, взъерошенный и поливаемый мерзлым дождем со снегом. Я в отчаянии всматриваюсь в лица прохожих, но они сухи и враждебны. Люди плывут мимо, в тусклом, безрадостном потоке, уткнувшись взглядами себе под ноги, и лишь изредка поднимая глаза, а в них вопрос, – «Как так получилось? Мы в беде? Мы голодны и обездолены?» Но нет сейчас для них ответа. Все одинаковы. И, несмотря на напускную веселость подвыпивших, зазывающих торговцев, несмотря на потоки музыки из хаотично натыканных тут и там ларьков и танцующих вокруг них алкашей, все хмуро, напряженно, нервно. К любому из толпы поднеси спичку и будет взрыв.
Ноябрьский ветер гонит рябь по лужам, и пронизывает насквозь через тяжелую, набрякшую от воды отцовскую куртку, ноги в старых кедах промокли, но я ничего не чувствую. И дрожу не от холода, а от страха. Ведь не зажили еще раны от предыдущих приступов отцовской «любви к воспитанию». Под глазом синяк, в ушах, звон от оплеухи и зад саднит от недавнего пинка «для ускорения». Странно, но мне не жаль себя. Я давно привык так жить, – для меня голод и холод не так страшен как побои, а побои не так страшны как детский дом. В последнее время информируют меня об этом месте постоянно. Меня пугают родители, друзья родителей, и мои друзья-беспризорники, побывавшие уже там и успешно сбежавшие из застенок, и при слове «интернат» глаза их округляются в страхе, – а поскольку я мал, и лишен пока зрелого анализа, то представляется мне это заведение как пыточная. Лучше побои и лишения, чем туда!
Сиди, не сиди, а надо возвращаться домой.
При одной только мысли о реакции отца на то, что я не принес ему «лекарство» – как он называл спиртное, вгоняет в ступор, и поэтому, я не могу сдвинуться с места. С забегаловки доносится запах выпечки и жареной капусты, – я втянул его ноздрями, закрыл глаза, и побренчал мелочью в кармане. – «Эх, были бы эти деньги мои! Я бы купил беляшей…»
Воображение тут же нарисовало картины из прошлого. Из времени – до. Праздничный стол, заставленный советскими деликатесами, такими понятными блюдами как оливье, шпроты и печеная курица с картошкой. Такими понятными тогда, и такими недосягаемыми в эту минуту. Грезится мне торт, что выносится в конце, после того как все уже наелись, что режется скурпулезно и филигранно и раздается по головам. А места в животах уже нет – все сыты. И значит большая его часть соберется с тарелок и отправится в холодильник, для того чтобы полакомиться завтра. И от этого предвкушения даже спать ложиться как-то радостней.
Не открывая глаз, я нащупал на своей впалой мальчишеской груди, крестик, что подарила мне бабушка. И пока мысли мои направлены в сторону торта, пока они еще не омрачены безысходностью ситуации и осознанием предстоящей встречи с отцом, я молюсь. Делать этого я особо не умею, и не имею еще никакого понятия о Боге и вере, а потому просто загадываю желание, в конце обязательно «Аминь» и поцелуй.
И загадал я тогда, насколько помню, торт и беляшей что своим ароматом сводят мой пустой желудок с ума.
А когда я открыл-таки глаза, передо мной уже сидел он. Щенок.
С этого момента и затикала бомба. И была в этом предпосылка к преступлению.