тронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Посвящается Паскалине
Моему отцу
Писатель – это человек, который тасует цитаты, убрав кавычки.
Первая часть
Понедельник, 7 апреля 2003 г.
1
– Алиса… – проговорил он, глядя на то, что любой, кроме него, назвал бы молодой девушкой.
Назвав ее по имени, он попытался заложить доверительные отношения, но не добился никакой ответной реакции. Опустил глаза на записи, набросанные Арманом во время первого допроса: Алиса Ванденбош, 24 года. Попробовал представить себе, как при обычных обстоятельствах должна выглядеть данная Алиса Ванденбош двадцати четырех лет. Теоретически – молодая девица с длинным лицом, светло-русыми волосами и прямым взглядом. Поднял глаза, и то, что он увидел перед собой, показалось ему совершенно несуразным. Эта девушка была сама на себя не похожа: волосы, некогда светлые, прилипли к черепу, обнажив потемневшие корни, нездоровая бледность, огромный фиолетовый синяк на левой скуле, тонкая струйка засохшей крови в уголке рта… а что до бегающих диких глаз, в них не оставалось ничего человеческого, кроме страха, чудовищного страха, который до сих пор отзывался в ее теле дрожью, будто она выскочила снежным днем на улицу без пальто. Она обеими руками вцепилась в стаканчик с кофе, как человек, уцелевший после кораблекрушения.
Обычно одно лишь появление Камиля Верховена заставляло реагировать даже самых непробиваемых. Но только не Алису. Девушка замкнулась в себе и дрожала.
Было 8.30 утра.
Несколькими минутами раньше, едва появившись в бригаде уголовной полиции, Камиль почувствовал, как на него навалилась усталость. Вчерашний ужин закончился где-то за полночь. Люди были незнакомые, друзья Ирэн. Говорили о телепередачах, рассказывали анекдоты. Камиль нашел бы их довольно смешными, если бы напротив него не расположилась дама, до ужаса похожая на его мать. На протяжении всего ужина он изо всех сил пытался отогнать от себя это видение, но наталкивался на тот же взгляд, тот же рот, те же бесчисленные сигареты, прикуренные одна от другой. Камиля словно отбросило лет на двадцать назад, в те времена, когда мать еще выходила из своей мастерской в заляпанной красками блузе, с сигаретой в зубах и со встрепанными волосами. В те времена, когда он забегал посмотреть, как она работает. Крупная женщина. Мощная и сосредоточенная, и краску она клала чуть ли не яростными мазками. Настолько погруженная в свой мир, что иногда, казалось, не замечала его присутствия. Долгие безмолвные часы, когда он любовался живописью и отслеживал каждое ее движение, как если бы в этих жестах заключался ключ к тайне, затрагивающей его лично. Так было до… До того, как тысячи сигарет, которые смолила мать, не объявили ей открытую войну, но намного позже, чем сама эта война повлекла за собой недоразвитость плода. Коим и оказался Камиль. С высоты своих метра сорока пяти, до которых он в конце концов дорос, Камиль в то время не знал, кого он ненавидел больше – мать-отравительницу, сфабриковавшую из него бледное подобие Тулуз-Лотрека[1], только чуть более пропорциональное, безмятежного и беспомощного отца, взирающего на жену с восхищением слабака, или же свое отражение в зеркале: в шестнадцать лет уже мужчину, но навеки недоделанного. Мать нагромождала в углу мастерской холсты на подрамниках, вечно молчащий отец рулил своей лавочкой. А Камиль проходил детское ученичество, взрослея, как все. Он приучался вечно привставать на цыпочки, привыкал смотреть на других снизу вверх и доставать что-то с верхних полок, непременно придвинув предварительно стул, и обустраивал свое личное пространство размером с кукольный домик. И эта уменьшенная модель человека разглядывала, ничего в них, в сущности, не понимая, огромные полотна, которые мать была вынуждена сворачивать в рулон, чтобы вынести из мастерской и доставить к галеристам. Иногда мать подзывала его: «Камиль, поди ко мне…» Сидя на табурете, она запускала пальцы в его волосы, не говоря ни слова, и Камиль понимал, что любит ее, и даже думал, что никогда не полюбит никого другого.
Это были еще хорошие времена, размышлял Камиль за ужином, вглядываясь в женщину напротив, которая хохотала во весь голос, мало пила и курила за четверых. До того, как его мать стала проводить все дни, стоя на коленях у изножья постели, опустив голову на простыни, – единственная поза, в которой рак давал ей небольшую передышку. Болезнь поставила ее на колени. Тогда впервые их взгляды, доныне непроницаемые друг для друга, смогли встречаться на одной высоте. В то время Камиль много рисовал. Долгие часы он проводил в мастерской матери, теперь пустой. Когда он наконец решался зайти в ее спальню, он заставал там отца. Тот простоял вторую половину своей жизни тоже на коленях, прижавшись к жене и обнимая ее за плечи, не говоря ни слова, дыша с ней в одном ритме. Камиль был один. Камиль рисовал. Шло время, Камиль ждал.
К моменту его