я пропавшим, и ни я, ни моя мать понятия не имеем, что с ним стало.
Моя мать хорошо зарабатывает, несмотря на произошедшее. Каждый вечер среди еды я наблюдаю парочку сосудов полусладкого, но я не могу ее винить. Потерять ребенка – непосильная ноша. Я понимаю, что запивать горе – естественный процесс.
Все, что я знал о Кеше – то, что ему когда-то лечили аппендицит и у него на животе был шрам. Мама любила рассказывать об этом, будучи в хорошем настроении от выпивки.
Однажды утром я снова проснулся, как просыпался все дни до этого. Меня разбудил голос матери; она обнаружила находку.
-
В это летнее утро нашего небольшого поселка солнце поспешило возникнуть в небе, в очередной раз делясь своим теплом безвозмездно, словно любящая мать. Круглолицая красавица, выданная замуж за почву и ничуть об этом не жалеющая – так мог бы выразиться о светиле какой-нибудь сентиментальный поэт, пройдись он по пыльной дорожке, лишенной теней.
– Саша, вставай! Два часа дня! – Раздался голос в тесной квартирке.
У моей кровати основалась парочка пустых бутылок под чешскими именами. Над ними склонились, как листва у ивы, русые волосы; я не торопился вставать, как велел мне голос, доносящийся из коридора.
Я открыл глаза и поднялся.
– Что там, мама?
– Саша, пойди посмотри, я в шкафу штуку нашла! – прокричала она, смеясь. – Твой братец оставил, видимо.
Я подошел к полке шкафа и взял в руки таинственный футляр, ушел в гостиную, положил его на стол, расстегнул молнию и поднял крышку.
Это не гитара, на которой я баловался. Инструмент выглядел солидно и словно смотрел на меня сверху вниз. Глянцевое тельце сияло на свету.
– И что с этим делать? – Я обернулся на маму.
– Что-что. – Мать ковырялась в зубах. – Продай эту рухлядь.
В моей душе заиграла искорка.
– Мама, я же могу стать виртуозом, как Кеша был! У нас вниз по дороге музыкальная школа, я туда наведаюсь.
– Чего тебе только в голову не приходило… Продал бы, да вином матери затарился. – Мать вздохнула и махнула рукой. – Ладно, иди уж, – вывела она и исчезла в коридоре.
Давно я так не воодушевлялся. Наспех одевшись, я застегнул молнию футляра, причесался в предбаннике и побежал на улицу.
Пробегая по улицам, следя за светофорами, я терзался сомнениями. Что даст мне этот таинственный шанс на достойное будущее? Смогу ли я встать на ноги, как мой дорогой братец? Что сулит абонемент в музыкальной школе? Все это мне еще предстояло узнать.
В скором времени я оказался на месте. Приоткрыв тяжелую дверь, я зашел вовнутрь и поразился высоким дореволюционным потолкам. Затем я обратил внимание на стены, и, как оказалось, не зря – на них висели портреты великих, надменно глядевших на всех, кто осмеливался пройти под ними, как им было положено. Совсем забыв про дверь, я отпустил ее, и она, хлопнув, попала по футляру. Тут же я услышал нежный высоковатый голос:
– Осторожно! С такими вещами надо аккуратно.
Я огляделся и увидел божий одуванчик. Словно жрица, она шла навстречу мне, однако в своем возрасте могла претендовать разве что на бабку-плакальщицу. Заискивающе она посмотрела мне за спину.
– Добрый день! Кого отдавать собираемся? Где детишки?
– Здравствуйте… – Я опешил. – У меня нет детей…
Женщина посмотрела в пол, смутившись, тут же на ее лице возникла улыбка.
– Сами хотите? – Она пожала плечами. – Ну, неплохо, никогда не поздно.
Я осознал, каким идиотом являюсь. Сюда приходят дети! Момент упущен, и обрадовать теперь можно только родную мать, променяв злосчастный футляр с содержимым на пойло.
Старушка же, не зная о моем горе, продолжала:
– Хорошо, что вы пришли сейчас. Идет набор, можно записаться на новый учебный год. Пойдемте, я проверю ваш слух.
Меня повели в один из бесчисленных кабинетов по коридору, который пропах чем-то сладким. Мы пошли прямо через небольшой зал, где, должно быть, проходили все мероприятия. Какая честь, думал я, выступать среди гордых родителей. Тошно от одной мысли.
Я успел отметить, как хорошо и просторно в комнатушке, куда я пришел. Фортепиано при параде, куча футляров, подобных моему, взгромоздившихся друг на друга, солнце заглядывает с любопытством, играя между облаков и то появляется, то исчезает.
В реальность меня вернула низкая нота и голос жрицы – дама откинула крышку клавишного инструмента и жала на клавиши по отдельности, одновременно воспроизводя их голосом. Я слышал в детском саду, что есть семь нот, и знал их. Пытаясь вторить женщине, я гнусавил на высоких и надрывался на низких. С замершим сердцем я ждал ее ответа.
– Ну, неплохо, слух у вас есть.
Два раза.
– У нас здесь