ня несколько напрягает, в сотый раз одно и то же. И сейчас по правилам моя реплика:
– Не обращай внимания, кушай. Ты нормально выглядишь для своего возраста. Замечательная симпатичная прабабушка.
И, как всегда, думаю: «Да, хорошо, что она уже 11 лет не видит, с какой болью и сочувствием я смотрю на нее. На опутанные вздутыми черными венами ноги. На покрученные суставы когда-то ловких пальцев. На спину, когда-то горделиво ровную, где сейчас между лопаток вздулся холмик с гнездящейся внутри болью».
Она вздыхает:
– Мне повезло. У меня есть дочка.
Я отвечаю полушутя, держа нить разговора за хвостик:
– А я говорила тебе, что я тебя люблю?
Ее не собьешь.
– Тебе вот сколько приходится со мной возиться. А моя мама умерла неожиданно, хоть и болела 12 лет. Я вызвала скорую. Они сначала что-то кололи, а потом стоят и смотрят. Я волнуюсь: «Почему ничего не делаете?» Врачиха молодая такая, с длинным хвостом, решительная, говорит: «Не мешайте ей умирать! Видите, у нее ногу потянуло».
– Мама! Эту историю я слышала триста раз. Тридцать девять лет прошло. Зачем ты сегодня в праздничный день?
– Не буду, не буду. Я тогда была в шоке, как так? А сейчас понимаю, зачем тащить? Она могла остаться парализованной на несколько лет. И вообще, я всегда говорила, чтобы не быть старой, надо вовремя умирать. А здоровой умирать не хочется!
– Поживи еще.
– Да, Любочка. Мне надо пожить. Ты без меня ничего не напишешь. Мне сегодня так паршиво…
Она придвинула к себе керамическую мисочку:
– Чем ты меня кормишь? Пользуешься тем, что я не вижу?
И тут вступает в разговор третье постоянно действующее лицо этого спектакля:
– Здрасьте, Тамара Ивановна! Если бы Вы знали, чем она Вас кормит. Оно такого цвета. Я бы не ел.
– Ой, Миша, ты тут? Я тебя не видела. Здрасьте, Михаил Борисович. Тебе постричься пора, ты лохматый.
– О, так Вы же говорите, что не видите. Понятно, когда Вам выгодно, то говорите, я не вижу.
Я хмурю брови и делаю большие глаза – замолчи!
Она расстраивается почти до слез:
– Сколько раз вам объяснять? Вы мне не верите! Я вижу твою голову на фоне светлой стенки.
Я трогаю ее за руку и мягко говорю:
– Мам! Он шутит, не обращай внимания. Мы давно уже знаем, как ты видишь.
– Я не собиралась так долго жить. И зять такой попался, что не добьет.
Она вздыхает и подносит ко рту ложку:
– Вкусно. Мне все равно, как оно выглядит.
И тут происходит что-то необъяснимо ужасное и неизбежное. Язык, который только что разговаривал, становится толстым и, не помещаясь во рту, выпихивает клочки супа. Губы наоборот, истончаются и синие крапинки отчетливо видны на серых бескровных полосках. Глаза, которые всегда прикрыты от режущего яркого для них света, удивленно открываются, и чернеют зрачки узенькими точками среди выцветшего, когда-то насыщенного карего цвета. «Мамочка, мама!» Она пытается встать, то неосознанно отталкиваясь от стола, то хватаясь за скатерть. Хрипящее дыхание пугает меня больше всего, я мгновенно подхватываю ее под руки и зажимаю между столом и спинкой стула.
– Миша, скорую!
– Что сказать?
– Иванкова Тамара Ивановна. Полных 86 лет. Кардиологическую! Был инфаркт в 2006 году.
Я вытираю у нее со лба холодные капли пота, глажу по седым волосам, шепчу что-то вроде: «Держись, держись, мамочка, я люблю тебя!» Она не слышит меня. Это все. Я понимаю так – это смерть. Скорая приедет и зафиксирует смерть. Мысленно я прощалась с моей мамой много раз. Когда она попала в реанимацию с инфарктом, я первый раз испугалась, но это как-то быстро прошло. Она лежала в кардиологии и глазном отделении, но это было в порядке вещей, плановое лечение, обыденно, хлопотно, денежно, но привычно. Очень сильно меня скрутило, когда она потеряла зрение, я таскала ее по больницам и радовалась, что она не видит моих слез. «Это может быть рак глаза, и придется его удалять», – такое заявление собьет с ног кого хочешь. Но после обследования врач сказала:
– Лопнул сосуд, и сгустки крови полностью закрыли глазное дно. Вам повезло, что кровь вылилась под сетчатку, а не в мозг. Вы же понимаете? Это был бы инсульт.
И в тот раз, и позже, я была почему-то уверена – не сегодня… Но такого еще не было. Я прислонила к себе ее тяжелое обмякшее тело, все еще сидящее на стуле, она задышала ровнее и как будто заснула, тяжело похрапывая. Какое-то время, долгое, застывшее от неизвестности, как кисель, я стояла около нее, потерянная и решительная одновременно.
– Почему Вы ее не уложили?
– Как? Я ее не подниму. И стол не отодвину. А если отодвину, она упадет. И я не знаю, можно ли ее тормошить.
Мужчина-врач быстро организовал пространство, отодвинули праздничный стол с холодцом и шубой, вместе со стулом перенесли ее на диван. И она очнулась. О, чудо! И я в который раз думаю: «Хорошо, что я не наговорила ей