выходившее на балкон, и убедилась, что была права: средневековый костюм поразительно шел ему, он был красив необычайно.
Он приблизился к моему балкону с таким видом, как мог бы только истинный артист или настоящий влюбленный, и начал:
Но что за блеск я вижу на балконе?…
При первых же его словах я вздрогнула: да, это тот самый голос, те же интонации, что звучали ночью в саду мисс Арабеллы! Или это чудо редкостного сходства, или я вновь обрела моего Гарри, которого считала потерянным навсегда.
Но, с другой стороны, это же было немыслимо – предположить, что благородный лорд Фезерсон и бедный артист, с которым случай свел меня таким причудливым и таинственным образом, одно и то же лицо.
Разумнее было допустить сходство голосов, поразительное, но все-таки возможное, нежели подобную более чем невероятную тождественность.
Как бы то ни было, я почувствовала, что обаяние этого голоса непобедимо притягивает меня, так что, надо полагать, когда я вышла на балкон, выражение моего лица как нельзя более отвечало духу роли, поскольку зрители, приглашенные сэром Джоном, тотчас дружно зааплодировали.
Всем известно, как начинается этот любовный диалог, когда Джульетта говорит сама с собой, еще не видя Ромео и полагая, что она одна, а Ромео видит возлюбленную, но не смея прямо обратиться к ней, тоже изливает свои чувства словно бы в пространство, и как два эти голоса, сначала не имеющие иных собеседников, кроме ночи и одиночества, в конце концов начинают отзываться друг другу; впрочем, эта сцена уже была воспроизведена раньше, но на этот раз она была еще более волнующей – ей добавляли выразительности яркий свет, возможность видеть персонажей, восторги публики.
Я уже упоминала об аплодисментах, которыми был встречен мой выход на сцену; вторично их сорвал лорд Фезерсон, когда он произнес:
Не смею
Назвать себя по имени. Оно
Благодаря тебе мне ненавистно.
Игра продолжалась, приобретая для меня странную реальность.
Я более не была Эммой Лайонной, мой собеседник перестал быть сэром Гарри; он был Ромео, я – Джульетта, и я от всего сердца уверяла его:
Моя любовь без дна, а доброта —
Как ширь морская…
Когда я повернулась лицом к публике, привлеченная аплодисментами, мне показалось, что сэр Джон украдкой смахнул слезу.
Эта слеза обожгла мне сердце.
К счастью, в тот момент мне по ходу действия полагалось услышать, что меня зовут, и убежать с балкона. Всего на несколько мгновений, но мне их хватило, чтобы овладеть собой, хотя, возможно, с этой минуты моя жизнь изменила свое русло.
Дважды или трижды я прошептала невольно: «Сэр Гарри! Сэр Гарри! Сэр Гарри!», совершенно так же как могла бы позвать: «Ромео!»
Я вернулась на балкон в смятении, с пылающим сердцем, охваченная дрожью, и когда дошло до слов:
Да я б тебя убила частой лаской! —
то так сжала руки на груди, словно уже не мечту жаждала обнять, не тень, не фантом, а подобно Психее, обнимающей