ногам склизкой змеей скользнул холодный воздух, ворвавшийся из коридора в помещение. Лицо обдало теплом и влажным паром. Еще недавно здесь принимали душ. Кабинки, то есть отсеки с душевыми лейками, как водится, не имели дверей вовсе. В тишине было слышно, как разбиваются капли воды, слетавшие с края плохо закрытого крана. Я зашел внутрь. Побитые, заросшие бурой плесенью края отцветшей плитки, на полу вечная сырость и слизь, выкрошенные со временем детали бесконечной однообразной мозаики из квадратиков горчичного цвета, клубы пара. Отличная обстановка – открывай воду и начинай. Я попробовал. Тело облепила удушливая влага, босые пятки быстро разбухли от горячей воды. Я прислонился к скользкой стене. Разглядывать стену было неинтересно, а меня не покидало ощущение, что сзади кто-то пялится. Я обернулся. Народу в душевой было много. Все толклись в дверях и гундели. Я разочарованно протиснулся сквозь них.
Хотел было исполнить свое желание прямо в коридоре, но никак не мог сосредоточиться. То ли хлопанье дверей от сквозняка меня нервировало, то ли сбивали с мысли мельтешившие вдоль облезлых стен, как надоедливые тараканы, какие-то люди. Я забыл сказать, что был в женском платье. Может, именно им был вызван такой ажиотаж вокруг меня. Платье было ярко-розовое, до колена, с пышным подолом, как у куколки, с рюшечками и рукавами фонариком, и мне невероятно нравилось, как из-под всей этой красоты торчит мой незамысловато-прямой член. Потихоньку я начал осознавать, что меня уже видела наверно вся общага, и пальцы мои одеревенели и перестали слушаться. Сердце ухало, каждый раз нанося мне тяжелый удар в подреберье, в ушах гремели литавры. Я, совершенно не разбирая дороги, бросился в свою комнату. Стыд. Гребаный стыд победил. Несмотря на огромное желание, я так и не смог сделать это прилюдно.
В спасительной пустоте комнаты я прислонился к запертой двери и, глядя в дверной глазок, вернулся к начатому. Наконец-то полное погружение в реальность людного коридора и полная безопасность. Сзади раздались детские голоса. Что за черт! По спине поползли мурашки от мысли, что эти пакостники таращатся в мое окно и тычут в меня пальцем, как в неведомую зверюшку. Поганцы пронзительно засмеялись. Но я не сдавался. Они не унимались. Я обернулся, но никого не было. Белая дыра окна, как бельмо на глазу слепого, разрасталась вширь. Внутри нее не было ничего, кроме липкого белого тумана, проникавшего в мою комнату со звуками льющейся воды из-под крана, напряженным сопением затаившегося зверя и холодом бездонного колодца. Туман подполз ко мне, вцепился в кожу ледяными иглами, пробираясь все выше. Оглушительный топот и визг прорезал вязкую тишину. Я вздрогнул и вдруг ощутил, как стремительно лечу вниз безо всякой надежды на опору и какое-либо будущее.
В окно и правда смотрела бесцветная хмарь унылого утра. Соседские дети давно проснулись и безнаказанно резвились, топоча и разражаясь жизнерадостным смехом. Смейтесь, смейтесь, пока еще не осознали всю тщетность своего бытия. Замерзли ноги, выпростанные из-под одеяла, я поджал их ближе к телу. Ничего не хотелось. Еще один унылый день. Хорошо, что сегодня воскресенье, и никуда идти не надо.
Шея затекла во время сна, и я поморщился от боли, иглой, вонзившейся где-то за ухом, когда повернулся на другой бок. Напротив дрых брат Пфанне, раздувая ноздри, будто дракон из сказки про Хоббита, и смешно шевеля выпяченными пухлыми губами с жидкими усиками. С уголка его рта тонкой паутинкой тянулась слюна, капая в пустую коробку из-под пиццы, которую он, очевидно, приговорил перед сном. В коробке, полной ароматных крошек, копошился таракан. Тускло мерцал экран ноутбука на необъятном животе Пфанне. Все понятно: гонял перед сном монстров, представляя их своими одноклассниками, а затем продолжил это увлекательное и бесконечное занятие в мире снов. Мы никогда не обсуждали с ним эту тему, но я знаю, как зовут всех его школьных обидчиков, истязавших его физически и морально за его несуразность, за то, что он толстый и жалкий. Ручаюсь, что оттуда и пошло его прозвище «bratpfanne». Наверняка он воспринял его как знак свыше и указание пути. С тех пор он всерьез увлекся христианством и, по его собственному признанию, любимым текстом его был Апокалипсис.
Пфанне разговаривает во сне. Иногда он кричит, машет руками и дергается, выкрикивая проклятья в адрес одноклассников. А потом всегда стонет и всхлипывает, подрагивая лицом и кривя губы. Будить его в такой момент кажется мне оскорбительным, все равно что нагло подглядывать за его интимными делами, так что обычно я поворачиваюсь на другой бок и представляю себя в полном одиночестве на рассвете в горах. По правде, я никогда не был в горах, так что полет моих фантазий здесь ничем не ограничен. Как ничем не ограничен Пфанне в своих снах о священной войне. В последнее время сон брата Пфанне очень неспокоен, ведь врагов у него стало неизмеримо больше, и враги стали куда могущественнее.
Можно было не смотреть на часы, чтобы понять – еще раннее утро, часов так до девяти. Ибо с десяти до двенадцати проходит воскресная служба, которую мой сосед еще ни разу не пропустил. Он ходит на все церковные службы каждый день. Немыслимо, но именно полное и неукоснительное следование идеалу духовности сыграло с ним злую шутку.
***
Вообще, я никогда не испытывал никаких симпатий к Пфанне, который высказывал идеи, абсолютно