Яд. Евгения Александровна Лагутинская

и хотел бы передать с ее помощью тот оркестр чувств, который грохотал в его душе, он не смог бы изобрести лучший антураж – настолько внутренняя борьба соответствовала внешнему столкновению стихий. А ведь в богатой фантазии ему никто отказать бы не смог. Леонард был писателем, пусть не самым знаменитым в мире, но весьма успешным, и достаточно почитаемым, по крайней мере, на родном материке. Правда, Вы бы не ошиблись, охарактеризовав его славу, как былую. После каждой опубликованной им за последние пять лет книги критики единодушно сходились во мнении, что проза Флеминга по-прежнему добротна, однако, сюжетные линии и стиль его несколько устарели, и он, несомненно, уступает «новым светилам литературного мира». Несколько таких «светил» как раз вспыхнули на книжном небоскребе в последние год-два. Одним из них, и, несомненно, самым раздражающим, был Барри Трумэн, «мужичонка», как про себя пренебрежительно окрестил его Леонард из-за маленького роста. Невесть откуда взявшийся Трумэн стремительно завоевывал сердца как читателей, так и критиков. Причем в случае с первыми его триумфу весьма способствовали дружелюбие, которое он щедро излучал, и ослепительная белозубая улыбка, особенно пришедшаяся по вкусу женской половине книголюбов. Критиков же он покорил «непередаваемой словами новизной и свежестью своей прозы» (Леонард скривился, вспомнив эту безвкусную цитату, и резким движением отбросил то, что осталось от напрасно погибшей сигареты, прямо на паркетный пол), волевыми персонажами и оригинальными сюжетными ходами. Самым же нестерпимым в этом самоназванном писателе-герое было то, что по никому не ведомой причине тот отчаянно набивался Флемингу в друзья, несмотря на неоднократно продемонстрированное последним отношение к подобным поползновениям. Размышляя об этом пару вечеров с бокалом хорошего шотландского виски в руке, Леонард пришел к выводу, что причина подобного рвения может быть только одна – Трумэн хочет позлорадствовать над предшественником и с близкого расстояния понаблюдать за тем, как закатится его литературная звезда. «Не дождется», – желчно подумал Флеминг и, заложив руки за спину, нервно зашагал по просторной комнате взад-вперед, что делал нередко, когда обдумывал сложные моменты своих книг или собственной жизни.

      В этот вечер у «представителя старой гвардии» была особая причина для злости. Причина, по которой некогда всеми любимый автор, которого считали, в общем-то, человеком добродушным, даже не пытался сейчас справиться с обуревавшими его приступами гнева, буквально мешавшими ему дышать. Дело в том, что Трумэн не просто занял его место на литературной сцене, но переплюнул, обошел его, да так, что догнать не представлялось уже возможным. Подтверждением этому были многочисленные литературные премии за всевозможные заслуги, сыпавшиеся на «мужичонку» с разных сторон – как цветы на вернувшихся с поля боя вояк, обессмертивших себя совершенными ратными подвигами. Хотя нет. Флеминг скорее сравнил бы этого зазнайку с ребенком, бегущим вприпрыжку по цветущему полю и на бегу срывающим желтые шапки одуванчиков – настолько легко, казалось, ему давались победы. И вот теперь, в качестве этакого кульминационного аккорда в симфонии рукоплесканий Трумэна пригласили дать интервью известнейшему и авторитетнейшему телеведущему на канал, вещающий по всему миру и считающийся среди критиков рупором передовых литературных веяний. Своеобразный Мишлен писательского мира. Этот наглец самолично позвонил, чтобы сообщить Флемингу «радостную новость». Да еще и на чай накануне события напросился…

      Леонард остановился, сжал виски руками в тщетной попытке остановить наваливающуюся мигрень и постарался сделать глубокий вдох. Но тут же снова принялся мерить нетерпеливыми шагами гостиную. Прямо на глазах рушилась его вера в остатки справедливости в этом мире. Раньше, чтобы достичь чего-то, нужно было тяжко трудиться не один год. Сам Флеминг положил на литературный алтарь практически всю свою жизнь. Он так и не обзавелся семьей, не тратил время на друзей и развлечения. На протяжении многих лет самыми близкими друзьями для него были письменный стол, пишущая машинка и кипа чистых листов. Леонард шагал, а мысли взвихрялись в его голове, подхватываемые волнами всё прибывающей ненависти. Он буквально чувствовал, как кислота зависти и злости, легко уничтожая все преграды на своем пути, разливается по его телу, отравляя кровь и разъедая вены. «Барри, что это за имя такое, – цедил писатель на ходу сквозь зубы. – Клоун и зубоскал! Такие как он превращают литературу в цирк, в посмешище! Неужели его никто не остановит? Его надо остановить! Его надо остановить…»

      Флеминг замер посреди гостиной, пораженный этой пульсирующей мыслью. Словно в ответ на нее черное небо за окном вспороло сверкающее лезвие молнии и, вслед за ней, воздух сотрясся от оглушающего громового раската. «Его необходимо остановить. Никто, кроме меня этого не сделает». В мгновение ока навязчивая идея превратилась в спокойную уверенность потерявшего психическое равновесие человека.