был везде – и вокруг, и внутри, в нем самом.
Да что там, он сам был свет, просто не понимал и не осознавал этого, наверное, потому, что противопоставить свету было нечего.
Так было долго, было всегда. Он ощущал себя как чистое сознание, сгусток осознанности, плавающий в океане света. Ни чувств, ни эмоций, ни воспоминаний. Ни вчера, ни позавчера, ничто, нигде, одна лишь функция регистрации окружающего света. Очень утомительно, выносить этот постоянный свет. Как бы от него увернуться? Но – как от него увернуться?
А следом пришла боль. Он вспомнил, что и она существует в его мире, и лучше бы он не делал этого. О-о-о… Боль полоснула по глазам ослепительной вспышкой. Снова свет. Но теперь он состоял из боли. Боль и свет неразделимы. Боль есть свет. Свет есть боль. Он снова застонал: О-о-о-о… Боль не трансформировалась в звук. Звук не приносил облегчения. Но и сдержаться, не стонать казалось немыслимым делом.
– Он снова стонет, – впилось в сознание кем-то сказанное и вызвало у него раздражение. Зачем говорить очевидное, подумал он, зачем? Лучше помогите избавиться от боли, как-нибудь, хоть в малой степени. О-о-о-о…
– Вот, слышите? Опять!
– Слышу, конечно. И это хорошо, стонет, значит, еще жив.
– Как вы можете быть таким спокойным! Он же страдает! Надо что-то делать!
– Вы успокойтесь, милочка, все что могли, мы сделали. И я не знаю, чего больше сейчас вливается в его вену, физраствора или обезболивающего. Кстати, большая удача, что удалось поставить ему капельницу, при таких ожогах найти вену почти нереально. Почти нереально. К сожалению, при таких ожогах не испытывать страданий тоже нереально, нельзя. Вообще же, пользуясь тем, что он нас все равно не слышит, должен сказать, что при таких повреждениях кожного покрова прогноз на восстановление и выздоровление неблагоприятный. Пессимистический прогноз, не выживают с такими ожогами, понимаете? А ведь еще позвоночник…
– Это жестоко, Владимир Ильич!
– Простите, но, даже учитывая ваше особое отношение, лучше сказать как есть. Тем более, учитывая ваше особое отношение, я должен это сказать. Надейтесь на лучшее, но без самообмана. Молитесь Богу, если можете, если знаете, какому, но… Нужно знать и осознавать реальное состояние.
– Но не можем же мы просто так стоять и смотреть, как он, мучаясь, умирает! Мы должны сделать все, что можем! Должны сделать больше!
– Конечно, должны. Мы и делаем все, что возможно. Отдавая при этом себе полный отчет.
– Ах, доктор!
«Доктор!» – взорвалось в его сознании знакомое слово, и взрыв этот запустил реакцию в… Где? Он не мог сказать, где, потому что не имел определения для того места, где находился, вместе со всеми мыслями без слов и словами без смысла. В общем, в том самом месте, где он, произошла некая реакция, сопровождавшаяся шипением с обильным пенообразованием, как шипит и пузырится на обрабатываемой ране перекись водорода, без дополнительной боли, но с новым опасением, что она возникнет. А потом на чистом светлом фоне проявились тени, два светлых, хотя и более темных, чем окружающий свет, пятна. Пятна стали вытягиваться и превратились в два расплывчатых силуэта. Ему подумалось, что что-то подобное он когда-то уже видел. Он попробовал сфокусироваться на этих новообразованиях, но усилие вызвало боль. О-о-о-о…
– Опять, вы слышите?
– Слышу, Томкэт. Курить хочется. Вы как? Не желаете?
– Это ужасно, ужасно! Лучше бы я сама, честное слово! Чем смотреть, как мучается он.
– Не говорите глупостей, милочка, он воин, это его работа, сражаться и получать раны. А вы не надрывайтесь так, берегите силы. Они вам еще понадобятся, Томкэт. Потому что наша работа как раз ставить на ноги таких как он. Даже таких как он. И этой работы непочатый край.
– Что означает это ваше даже, господин военврач?
– Вы понимаете, Томкэт, я уже все объяснил. Но теперь я говорю про чудо. Мы пытаемся, мы всегда готовы совершить его. Однако на чудо нужны силы. Много сил.
– Вы правы. Надо быть сильной. Да. Пойдемте! Дайте сигарету.
Томкэт? Он сосредоточился на новом слове. Когда-то он знал его. И даже произносил. И даже знал того, кого так называли. Он сам и называл. Ту…
Силуэты качнулись, замерцали, посыпались пикселями и поплыли, отдаляясь, до полного растворения в свете. А когда они исчезли, откуда-то сбоку выплыл еще один силуэт. Другой, более продолговатый. Приблизившись, он навис над ним, и долго так раскачивался, точно кобра без капюшона. Может быть, капюшона он просто не заметил. Потом силуэт вытянул ложноножку, и что-то прикоснулось к нему, к тому месту, где он находился все это время, где бултыхались в растворе сознания мысли и слова. Прикосновение было жестоким, слишком резким, ненужным, он оказался к нему не готов. О-о-о-о! Вспышка слева, вспышка справа и далее везде. Блиц. Еще блиц. Свет вздыбился, поднялся волной и накрыл, и поглотил его.
– Придется привыкать. Тем более что деться все равно некуда. А куда сбежишь с подводной лодки, правда? Никуда. Так-то. В легионе все не так, как в нормальной армии, потому что сам легион это вынужденная