глазое «кувшинное рыло» нынешнего истеблишмента и чудовищную нравственно-интеллектуальную деградацию общества и власти, мы не только с теплотой вспоминаем бровасто-брыластую матушку Степаниду, но и почти рефлекторно перебрасываем эту теплоту на предшествующие ее воплощения – в особенности на усатый облик «эффективного менеджера» и «лучшего друга физкультурников». Те, кто еще позавчера жадно читал Солженицына в «слепых» машинописных копиях и выхватывал друг у друга из рук перестроечные «Огоньки», сегодня витийствуют про гениального вождя и полководца, сурового и справедливого, как Стивен Сигал. Другие же, не сумевшие и не захотевшие «поступиться принципами», талдычат про кровожадное чудовище, пожравшее лучшую половину собственных подданных. И, что характерно, ни те ни другие не хотят разобраться в предмете спора по существу, да и убедить друг друга в своей правоте особо не стремятся – лишь бы перекричать, заклеймить, пригвоздить…
И хотя моя книга отнюдь не про товарища Сталина, события, в ней отраженные, не только напрямую связаны с этой нерядовой по всех отношениях личностью, но почти всецело этой личностью обусловлены. Поэтому небольшой экскурс в данном направлении представляется мне важным и необходимым.
Исторически появление фигуры такого типа было фактически неизбежным, причем в контексте как национальном, так и мировом.
Начнем с национального. К 1917 году Российская империя стремительно, хоть и в целом закономерно, пошла в окончательный разнос, и осенью власть в ней даже не захватила, а практически подобрала маргинальная политическая группировка, вполне подпадающая под определение «экстремистской тоталитарной секты». Сочетание утопически-бредовой по существу, но броской, привлекательной и понятной массам идеологии, четкой организации, террористических методов и благоприятных внешних факторов позволило данной секте ценой большой крови эту власть удержать. Однако, будучи «заточенной» на непримиримую борьбу, в организации мирной жизни она, мягко говоря, не преуспела. Ставка на «новую экономическую политику», благами которой сумела воспользоваться лишь ничтожно малая часть населения, не сыграла, как и ставка на «мировую революцию» с последующей всемирной кооперацией пролетариата. Ценой несоразмерно больших усилий удалось осуществить лишь малую часть амбициозных, порой доходящих до откровенной маниловщины, проектов новой власти. Виноватыми, разумеется, были объявлены враги и вредители, в число которых наряду с традиционной уже «недобитой контрой» и «мелкобуржуазными умниками» начали попадать и партийно-хозяйственные «перерожденцы». Репрессивный аппарат, никогда не простаивавший без дела, по мере нарастания кризиса вновь заработал на полную катушку – и это еще до выхода на авансцену товарища Сталина с его «группой поддержки». А потом произошло неизбежное: победившая революция выдвинула из собственных рядов Великого Вождя и, по совместительству, могильщика самой же революции.
Теперь о мировых, точнее, в данном случае, общеевропейских делах. С середины 20-х и на протяжении всех 30-х годов XX века главным, как говорится, трендом оказывается становление, в том или ином виде, фашистских и полуфашистских диктатур, а те континентальные страны, в которых этот сценарий не реализовался, были вскоре, за малым исключением, придавлены немецким кованым сапогом. При этом в каждой стране диктатура имела свой отчетливо национальный характер, и местные «фюреры» (кроме совсем уж марионеточных, вроде норвежского Квислинга или хорватского Павелича) отнюдь не были слепым орудием в руках фюрера германского. Так, лучшего друга Муссолини австрийского диктатора Дольфуса гитлеровцам пришлось ликвидировать, а самого Муссолини, как и венгра Хорти, – приручить путем оккупации их стран в 1943–1944 годах. Франко в Испании и Маннергейм в Финляндии вели и вовсе самостоятельную политику.
Собственно Иосиф Виссарионович идеально вписывается в этот ряд европейских диктаторов – с той, однако, принципиальной разницей, что свой фашизм он строил на большевистской платформе. Отсюда и радикальная разница в риторике и пропаганде («классовое» взамен «национального»), в методах «мобилизационного» экономического регулирования. Отсюда и беспрецедентно жесткая (даже по гитлеровским меркам) внутренняя политика – в этом отношении почва была отменно унавожена предшественниками. Рискну даже высказать мнение, что в наиболее катастрофических с точки зрения человеческих потерь акциях большевистской Системы (варварская коллективизация, голодомор, массовый отстрел специалистов в разнообразных «отраслевых» процессах начала 30-х) лично Сталин виновен не в большей степени, чем запущенный еще в 1917 конвейер классового геноцида. Он еще не мог единолично влиять на ситуацию – хотя открывающиеся в этом направлении возможности, безусловно, оценил. О репрессиях именно сталинских мы, полагаю, вправе говорить, начиная с 1934 года, конкретно – со «съезда победителей».
С этого момента начинаются удивительные параллели СССР и гитлеровской Германии.
Гитлер стал рейхсканцлером и «фюрером» вовсе не по итогам всеобщих выборов. На последних перед «коронацией» выборах его партия потеряла более двух миллионов голосов по сравнению с предыдущими («добрых немцев» оттолкнула его людоедская риторика и устрашающие акции его активистов) и рассчитывать могла