ия и мог сидеть пока не подойдет мой поезд, главное, чтобы не на улице под ярким солнечным небом. Напившись сладкого чая из термоса, я решил ещё раз проверить свои документы и направление в экспедицию. Среди прочих бумаг лежала фотография, пожелтевшая от времени и с обгоревшими краями. На фото были запечатлены моя тетя Герда и я с новомодной прической, которую, помнится, сделал у тетиной подруги. Тогда все носили эту странную прическу, для нее нужно было делать химическую завивку, я до сих пор не знаю, как она называется, но прозвал ее " Бон Джови". Странно, что именно эта фотография, сделанная за четыре дня до событий, перевернувших всю мою жизнь, сохранилась. Хотя, и до этих дней жизнь шла не как у всех. Когда мне было пять лет, погиб отец, так говорила мать, сама она недолго горевала, через полгода снова вышла замуж и уехала с новым мужем на Дальний Восток, оставив меня на попечение бабушки с дедом и своей младшей сестры Герды. Поначалу она высылала деньги, а после того, как с разницей в полгода умерли дедушка и бабушка, она вообще перестала сначала писать письма, а затем и помогать деньгами. В итоге в возрасте десяти лет я остался лишь с тетей, которая была меня старше всего на одиннадцать лет. Она бросила спортивную карьеру и пошла работать, чтобы как-то меня содержать. Тетя была высокого роста с развитой мускулатурой, благодаря занятиям лёгкой атлетикой, крупные скулы и большие надбровные дуги придавали её лицу несколько суровый вид, но всё же она была красивой. Она мне заменила мать, и, несмотря на свой юный возраст, смогла с помощью доброго слова и тяжёлой ладони подчинить мой капризный характер.
Я, предавшись далеким воспоминаниям, погладил пальцем ее изображение на фото, и невольная слеза покатилась по моей щеке, обжигая кожу как раскалённое масло.
– Эх… Если бы я послушал своего покойного деда, что в полдень нужно спать, не произошли бы те ужасные события, которые разлучили меня с ней, и, возможно, мне не пришлось бы скитаться по свету, не имея ни кола, ни двора…
Я совершенно не был готов к тому, что со мной произойдёт ни интеллектуально, ни психологически. В то время все подобное отрицалось и высмеивались, да и я сам бы решил, что просто сошел с ума, если бы не было этого ужасного шрама в центре моей груди, который постоянно болит, пока не сядет солнце.
В тот злосчастный полдень я, по обыкновению, вышел посидеть на лавочке, которая располагалась в тени яблонь на улице возле нашего дома. Летнее южное солнце разогнало всех по домам или в тень навесов и беседок, в этот час улица была пуста. Иногда я представлял, как на земле исчезли все люди, и я остался совсем один. Поначалу эта мысль грела мое шестнадцатилетнее эго, но по мере развития фантазии, я добавлял все больше и больше людей, оставшихся со мной, и в итоге фантазия рассыпалась, как замок из песка, оставляя странный осадок угрызений совести к людям из близкого окружения. Улица в это время была ещё хороша тем, что по ней не ездили ни машины, ни сельхозтехника. Улица вела напрямую к бескрайнему, как мне казалась, полю пшеницы. Словно золотое море оно колыхалось, и комбайны, когда приходила пора жатвы, будто корабли бороздили это море, правда это была шумная пора, так как утром комбайны и автомобили двигались в сторону полей, а ночью грохоча и поднимая клубы пыли, возвращались обратным путем. В детстве я мечтал стать комбайнером, этаким капитаном своего личного корабля, чтоб плыть по золотому морю, собирать хлеб, и, надеясь, что возможно покажут в программе "Время" или "Сельский час" как лучшего хлебороба и передовика. На этой же лавочке я представлял, как радуется тетя, глядя на меня в цветном телевизоре, где я загорелый, здоровенный, в майке и кепке, с непременным колоском пшеницы в зубах даю интервью. Этот прекрасный летний день омрачало лишь одно, – сегодня шестое июля, и это значит, что снова пропадет один ребенок, как это происходит уже семь лет. И потому улицы сегодня были особенно пусты, не было слышно детского смеха, да и взрослые тоже старались не шуметь, неизбежность заставила смириться всех с тем, что произойдёт. Никто не хотел ни говорить об этом, ни подавать виду. Я не знаю, замечали вы или нет, но ровно в полдень время останавливается, и наступает полная тишина, перестают жужжать насекомые, щебетать птицы, и не шевелится листва, просто тишина, от которой сперва давит уши, потом что-то щелкает в области чуть выше затылка, и мир замирает. И никого нет, лишь только яркое солнце играет своими лучами по застывшей земле, щекоча ее, пытаясь привести в чувство или оживить, водя рыжими волосами-лучами по еще не остывшему телу умершего возлюбленного. И вот появилась она, студентка, так я ее прозвал, потому что видел ее только летом, и она всегда приходила с конца той самой улицы, что упиралась прямо в пшеничное поле. В том конце жила болгарская диаспора, по всей видимости, она приезжала сюда только на лето отдохнуть. Из года в год она нисколько не менялась. На вид студентке было лет девятнадцать-двадцать, она была высокой, стройной, с неизменной улыбкой на губах, вьющиеся волосы светло-соломенного цвета. Видел я ее только в солнечные дни и всегда в одном и том же коротком белом платье с вышитым на нем узором красными нитками, с венком на голове с разноцветными лентами. Еще я подумал, что она гимнастка, так как у неё периодически колени весьма необычно сгибались в другую сторону, я предполагал, возможно из-за травмы. Со стороны выглядело