ой.
И если не как максимум – провалиться сквозь землю. То уж как минимум – привалиться на ту самую дверь и попытаться слиться с ней. Обратясь, между делом, серым мутным взглядом к потолку. Растормошив обеими руками короткие русые пряди. И так почти утерявшие укладку «носа корабля». А теперь и совсем – погибнув меж черным небом, черным полом. И как назло же – черным шкафом! Уж и белые стены не спасали, не скромно и не намекая, на главенство определенного цвета здесь. Да и не только здесь – везде и по всем. На момент. По крайней мере – ему так казалось. Как и то, что кто-то явно специально забрал все белые полосы из его, и его же семьи, жизни. Как и из семей, так или иначе, связанных с ним и «подчиняющихся» ему. Собственно, от одной из которых он именно таким и вернулся. Дошел, а будет точнее сказать – дополз и вполз. Так и не отойдя от двери. Трясясь, и не как ранее – только подрясывая, всей душой. Изнутри. И всем телом же. Снаружи.
Но кто же знал, что его желание узнать правду и поговорить с Розой лично – обернется таким хаосом. Такой катастрофой! Для его же прекрасного мира из грез. Что-то из разряда – розовых очков Ника. Пусть не впервые он не верил своему сыну. И отдавал предпочтение изначально – проверке. И уж точно – перед самим доверием. Но точно впервые же – настолько сильно, чтобы пойти и самому убедиться. Либо в его правоте, либо во вранье. Даже в той же гиперболизации, как говорил тот же Никита. И сокрушался же на этот счет, как и любой родитель. Должный, вроде как, не только верить, но и доверять. Пусть авансом. Пусть неоправданно и зря. Что станет известно, конечно же, после. Либо не зря и вполне оправданно. Но! Априори. Верить и доверять. Как и надеяться на лучшее, собственно.
Но сокрушился же еще больше, когда увидел все своими глазами. Все, чему не верил и не только это. Когда не верить, не только разумом, но и сердцем, было уже просто невозможно. Ведь тогда – изменять своим же глазам. Которым, в свою очередь, не верить – было бы уже нереально. Если в первом случае – еще можно было как-то придумать и соврать. Пропустив через свою призму и под нужным себе же углом преломления. То во втором – факт. И он же – на лицо. И он был – не радостен. Как и мужчина же сам – не рад. Но вот только – чему больше? Тому, что зря сомневался? Узнал и оправдал его, в своих же не верящих отцовских глазах? Или тому, что увидел по итогу? И вот она ирония – опять же отцовским взглядом!
Врагу ведь не пожелаешь, да и что там, другу – самому же, и свою же дочь, нести. Со сбитым и буквально выбитым дыханием. Без сознания. В крови. В разодранной и грязной одежде. Как и в разорванной и грязной обуви. На своих же руках. Неся-волоча, параллельно, и себя же – своими же ногами. По серому бетону ступенек. До пятого бело-зеленого этажа. Но как будто бы – и вдруг ставшего в цвет лестницы. Как и весь же подъезд. Как и весь его же мир – вокруг и внутри него. Потерявшие и утратившие враз все краски и цвета – полностью. Вместе с какой-либо мотивацией хоть к чему-то. К чему-то – помимо. И к кому-то – кроме нее же. Забыв о себе. О своем же «летном» опыте. Пусть незаконном – открыто. Но при отсутствии «зевак» вокруг и присутствии их же самих – доставившим бы их с ветерком и к нужной же двери. Будто наступил полный игнор его, как способности. И полный бан себя, как существа. Как сущности! Ему просто хотелось пройти. Просто хотелось понять, если не принять. Да и просто вбить себе, и в себя, это, как оскомину. Не «не надеяться на лучшее». А готовиться к худшему! Может быть, даже и чуть чаще, чем «надеяться». Всегда и везде. При всем и при всех. А в случае с Розой – вдвойне. А то – и тройне. Как и то, что: люди не меняются. А уж тем более – существа. И тем более – Роза. Пусть он и не особо надеялся на что-то другое и иное, чтобы обнадеживаться. Но! Думал, а где-то и представлял, как и все, наверное, что истинно белого, как и черного, не бывает. А если и да – то не долго. На что же тогда равновесие и баланс? Но, как и в любом правиле, в этом – тоже было свое исключение. И это – она. Во всей же ее не красе.
Слабо уже помня. Да и, как и в том же моменте, стараясь особо не запоминать. Как и по возможности – не акцентировать внимание и не дотошничать. Как преодолел эту высоту – будто и не заканчивающийся подъем вверх. Вместе с неизмеримой длиной пути. Как искал ключи в рюкзаке Софии. Почти спавшего с ее правого плеча и повисшего над полом. Но от чего-то и рябящем, как назло и в этот же самый момент, желтым, белым и розовым цветами, похлеще новогодней елки. С никак не оттеняющим и не успокаивающим совсем – черным цветом в ткани и коже. Как все-таки нашел их в одном из маленьких карманов спереди. Как открыл бордовую железную дверь. Как внес Софию на второй этаж. И занес в ее же комнату. Как уложил ее на кровать. Но и не стал укрывать зеленым ворсистым пледом. Как и раздевать, чтобы промыть и продезинфицировать раны. Не потому, что брезговал. Не желая пачкать себя и все вокруг ею же. А потому, что не решился. Одно дело – ребенок, которым она была. Другое дело – девушка. Пусть и все еще ребенок, которым для него осталась. Но уже не была им – для себя. Ему хватило и того, что он увидел – синяки и кровоточащие раны! Те, что уже проглянули через прорывы-порезы в одежде и обуви. И те, что только намеревались. И если это еще можно было как-то быстро пролистать, как и опустить, забывая и не помня. То, вот то, что он помнил хорошо – нет. Запах! Как он ощутил его, и ее же саму,