шать. Дышать. Но в нос бьет кислый воздух – рядом дымит коксохим.
Все против меня.
Отбиваюсь и начинаю ржать – побочный эффект быстрого выброса адреналина, ржу от того, что несколько крепких гопарей не могут меня завалить.
Реприза не удаётся. Невидимые зрители мучаются от стыда.
И смешно, и страшно – если свалят, запинают до реанимации, но главное – вытащат телефон, а мне никак нельзя его терять – денег на новый заработаю нескоро. За телефон и стою.
– Кабан, сука, – рычит кто-то из кодлы, я даже не вижу его лица, бью наотмашь. По хрусту, который по неопытности можно спутать с треском сухой ветки под ногами, понимаю – зарядил в переносицу. Гопарь утыкается клювом куда-то в кусты, орет благим матом.
Трое других не теряют надежду закопать меня прямо здесь.
…И зачем я согласился пойти за пивом среди ночи? Лучше бы лёг спать. Но бригадир – бывший афганец – предупредил ещё в первую мою смену: «Запомнить надо только два пункта. Пункт первый: если увижу, что спишь, даже когда нет работы – выпну.
Про «бухать» он не говорил ни слова.
Мы делали плёнку, наш завод занимал первые два этажа бывшей фабрики игрушек – панельного здания размером с современный торговый центр. Сама фабрика была трёхэтажной. Но что было над нами, мы не знали – второй пункт бригадира звучал так: «Никогда не вздумай подниматься на третий этаж. Увижу – ушатаю».
Однажды я все-таки не выдержал и поднялся. Это случилось часа за два до того, как мы с напарником пошли за пивом.
Напарник мой – имя уже забыл – на тот момент только недавно откинулся. Сидел за разбой. Мы с ним почти подружились. Вместе мотали и резали плёнку. Когда нас окрикнули по пути из магазина в цех – друган мой скромно и уверенно отошел в сторону. Его будто не заметили.
До сих пор удивляюсь – как так долго мне удавалось устоять под таким катком. Я часто восстанавливал в памяти тот махач, пытался увидеть всё со стороны. Узкая улица, идущая в горку. Параллельно слева тянется бетонный забор, он заканчивается у продолговатого здания нашей фабрики. Часть её освещена единственным горящим в округе фонарём. Правая сторона улицы заставлена двухэтажными бараками. Они и днём-то безликие, ободранные и засеревшие, а ночью – даже не понять, кто кому дарит тень, бараки – ночи, или ночь – баракам. Лишь в одном окне, обклеенном газетой, помню, горел яркий свет. За мелкими буквами и черно-белыми фото располагался известный здесь дешёвый бордель.
Ещё помню акации. Они отделяли шлакоблочную старую дорогу от тротуара, на котором дыр было больше, чем на поеденной молью бабушкиной шали.
В те акации и закатился один из чертей, когда я залепил ему в переносицу.
В этой мизансцене я почему-то вижу себя ободранным медведем или раненым йети. Он мечется в небольшом квадрате, отмахивается от мелких людишек, а они прилипли и с настырностью назойливых детей пытаются поставить медведя на колени.
Но реприза по-прежнему в провале.
…Сил всё меньше, воздух уже не глотаю, а всасываю; подламываются ноги и грудь вот-вот проломится. Стою. Пытаюсь вырваться. Пока не получается. Пацаны бросаются мне под ноги, прыгают на меня и уже почти рыдают от бессилия.
Почти рыдаю и я. Но показывать слабину перед кодлой – не по понятиям.
…Понятиям я научился на фабрике игрушек. Здесь было много пересидков, которых никуда больше не брали. Выдувать пленку тоннами, сматывать в гигантские, под два-три метра толщиной, крепкие, плотные рулоны, а потом резать их под нужную ширину практически вручную – от такой работы отказывались даже самые нуждающиеся. Поэтому брали всех.
Я попал на фабрику игрушек из-за возраста – в свои семнадцать мне нелегко было найти другую работу.
Ночами, когда нам не подвозили гранулы (из них выдувается плёнка), мы пили чай на посту – так называлась небольшая будка, приподнятая над уровнем пола метра на три. Из её окна хорошо просматривался весь наш цех, закиданный рулонами, заставленный станками. Посередине стояла «выдувка» – внушительный аппарат с конусами, из которых по специальным рельсам ползла пленка: сначала метров на восемь вверх, потом – метров десять параллельно потолку и, наконец, плавно опускалась вниз. Здесь её подхватывали рабочие и набрасывали на вертящуюся балку. На этой балке наматывалась очередная «бомба». Катушка стояла на неровном полу, поэтому её то и дело носило из стороны в сторону, из-за чего плёнка ложилась в рулон неровно. Самой тяжелой работой было удержать катушку. Это обычно делали два-три человека. Из новичков. Металлические ножки катушки отпрыгивали на бедолаг, отдавливали ноги, били под колени.
Так вот, когда гранулы – мы их называли «зернами» – не приходили, мы коротали ночи за болтовней под чифир. Я был самым молодым в бригаде, поэтому все считали своей обязанностью поучить меня жизни.
Старшим в нашей смене был Рома, мужик лет тридцати, низкого роста, в спортивном костюме и в толстенных очках. Он походил на тренера женской волейбольной команды или на пациента больницы.