етенка – слишком левая, да бог с ним! Только левые сейчас интересуются Россией. Ждут от нее чего-то неожиданного, чего не могут сами дать и чего не будет в старой Европе. Пусть увидят по крайности, что в России умеют писать не хуже Гюго и Бальзака.
Столыпин высок ростом, красив и холен. Он денди (считается) и явно злоупотребляет мужскими духами. В обществе его зовут Монго. Это странное прозвище прижилось и даже нравится ему. Возможно, больше чем фамильное имя. Вообще-то это – кличка его любимой собаки.
В Париже Монго лечится от тоски. Безнадежной. Длящейся. «От длительной, утомительной и поработительной связи»: графиня Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова.
Конечно, замужем. Конечно, жена известного лица. Почтенного графа Иван Илларионовича – того, что закатывает знаменитые на весь свет балы. Графиня теперь где-то там, в Петербурге со своим мужем и своими не тухнущими страстями. Столыпин понимает и сам, что истинное достоинство этой любви лишь в том, что она – давняя.
Но он и потом будет лечиться от нее: на Крымской войне, на 4-м бастионе (если слышали), потом во Флоренции… Лечиться даже тогда, когда самого предмета любви уже не будет на свете.
Кто считает возможным, смеется над Столыпиным. Князь Вяземский, например. Не над самой связью, естественно – с кем не бывает? – а над ее постоянством.
Сейчас Монго арендует флигель на западе Сен-Жерменского предместья. Аристократические семьи во Франции быстро нищают после всех революций, и с удовольствием сдают внаем свои хоромы… Чуть не все предместье сдано. В основном, флигеля. Вот и он занимает один из них. По выходе во двор встречает хозяина, который оживленно раскланивается с ним и готов, кажется, завести разговор. Но жилец уклонился: показал, что торопится. Хозяин сразу понял. (Воспитанные люди умеют сделать это необидно, а другие воспитанные быстро понять.) Покуда здесь цепляются за русских приезжих, потому, что из Парижа, напротив, многие бегут…
Отсюда он ходит за утешением на некую улицу в центре города, близко к набережной Д’Орсэ. Отправляется обычно пешком – если нету дождя или снега. – Невежливости природы его раздражают. – Мы можем ошибиться с названием улицы: столько лет прошло. И вообще это было до знаменитой перестройки Парижа мэром бароном Османом, который чуть не в два десятилетия превратил средневековый город Франсуа Вийона и Варфоломеевской ночи в современный и красивейший из городов. Но для того пришлось постараться и снести часть улиц, вымести все средневековье.
Столыпин минует Рю де Месье, совсем крохотную, вдвигается в длинную Рю Ванно, пересекает Рю Варенн и Рю де Гренель, и, в итоге оказывается на берегу Сены, у строящегося моста (Сольверино)… Он идет вдоль берега, заглядываясь порой в тусклую и уже холодную воду. Отсюда поворачивает направо – а там уж два шага до совсем миниатюрной, как Рю де Месье, улочки, название которой с некоторых пор он и сам не вспомнит, потому что для него это – Рю Бреданс – улица Бреданс.
Странное имя – Бреданс, – предки, верно, из Британии или из Бретани, впрочем, могли быть из других мест. Во всяком случае хочется завоевать ее любовь, оттого, что надоела любовь некоторых светских красавиц в Петербурге.
Бреданс, конечно, встретит, как всегда – приветливо и с холодком. (Набивает себе цену?) Она всегда встречает так, будто он по случаю заглянул к ней.
Чтоб он ей верил или, напротив, не слишком верил? После Александрины он не верит никому из женщин. Так что – зря старается.
– Что? Месье Рамо заходил? – спросит он небрежно, увидев чью-то шляпу на вешалке.
– Шляпу оставил? Он всегда забывает. Когда нету дождя!..
Но тотчас съязвит: – У вас, русских, верно, часто жены изменяют!.. Стоит кому-то зайти в гости…
– Не бойся! Я не ревную.
Он рассмеется как бы легко.
– Потом поедем в Булонский лес? – спросит она по обыкновению.
Она любит эти прогулки с ним в экипаже в Булонский лес – после пылких объятий, которые он про себя зовет лишь плотскими утехами… Ей нравится хвалиться им перед подружками, которых там много. Он вспомнил свой бювар и рукопись, скрытую в ней… Так устроен мир! Один ложиться в землю, а другой едет с женщиной в Булонский лес.
Воспоминания есть некая обреченность сознания. Мы обречены вспоминать…
Сцена, что открылась его взору, была чисто театральной.
5 сентября 1836 года они с Лермонтовым стояли на Елагином острове, у дворца, где шел традиционный Храмовый бал ее величества Кавалергардского полка (шефом полка значилась сама императрица Александра Федоровна). Бал проводился каждый год в этот день, и всегда собирал много народу. Они сами только что вышли из дворца и углубились в деревья, за дорогой, по которой ко дворцу, одна за другой, подъезжали кареты, разбирая гостей бала. Бал кончался. Хотя музыка еще вылетала из дверей и с ней отдающий крепкими французскими духами, запах грез… Вид двух корнетов лейб-гвардии Гусарского, молча стоящих в тени за дорогой, не был чем-то необычным.
– Может, поедем? – спрашивал Алексей.
– Нет. Ты торопишься?
– Но,