, где и как сильно вот-вот лопнет от удара молнии кожа, или… когда она зарождается, почти что невозможно сжать ладони в кулаки, не позволить себе рухнуть навзничь… – сочится отовсюду, ее запасы не иссякают уже второй месяц. Грудь грубо разрывает зубчатый нож, его кончик уже почти подобрался к нервозному сердцу. Пробитые легкие сжались в комок, намотались на лезвие, но я все равно продолжаю дышать. С трудом, не полной грудью, но все же…
Боль такая, что на стержень сознания навязчиво наматывается только одно желание: рухнуть без стеснений на асфальт посередине людского потока, на кровать в пустынной комнате, где единственное звучание – это ход настенных часов… Рухнуть и как можно крепче ухватиться размякшими конечностями за твердую рукоять ножа, чтобы наконец-то освободиться от мнимой боли, которая, пуская импульсы от мозга, разбивает в дребезги все живое тело…
Я стою у окна. Этаж четвертый – от него никакого проку нет. Там, внизу, по дворам, то весело скачут по площадке дети, то тянутся домой усталые с работы… До посторонних дела мне нет, пускай они ходят туда-сюда, сколько им вздумается, ни в одном ведь незнакомом лице не найду ее я… Она ведь, вопреки всем свойственным ей стремлениям к мечтательности и романтизму, не вздумает, задрав голову, стоять под навесом зеленых крон в надежде случайно наткнуться хоть на кусочек моего лица в окне…
Тысяча скандалов доказывала несокрушимость нашей любви, но тысяча первый скандал – последний – доказал обратное. Она гордо и решительно сотрясла стены хлопком входной двери темно-коричневого цвета, оборвала все провода, снесла все станции, опрокинула на землю спутники, чтобы безвозвратно выйти через ту дверь, разорвав не только любовные связи, но и телефонные… Я точно также не могу, не могу, не убиваясь, бросить в руинах пристанище, которое лет семь служило нашим любовным гнездышком, я все еще стою перед захлопнутой дверью в этом душном помещении, которое она отважилась покинуть без слез, и стоять так с воспоминаниями, сжатыми в ладонях, будто они – самое драгоценное, что только я имею, с особенностью своего нерешительного характера буду чуть ли не вечность. Не знаю, сколько выплакала она перед этим шагом и сколько после, но при мне в тот вечер глаза ее пылали засухой.
На кресле за мной развалилось безжизненное тело. Пока что безжизненное. Кожа у него светлая, мягкая, нежная… Это женщина. Нет, она не проститутка, она – еще не ожившее воплощение живой женщины, точная копия той, что два месяца назад начисто стерла общий мир двух влюбленных по непонятной для меня инициативе. Может, инициатива ее вне моего понимания только потому, что я не хочу понимать?
Ее звали Дашей. И с того момента я до сих пор на слух не переношу это имя. И буду не переносить его дальше. Тошнит от него. Дурацкое имя. Простое. Глупое. Бессмысленное. Как и все. И мое имя какое-то идиотское, однако парадокс в том, что представить мне себя с чужим именем в паспорте также противно. Собственное не терплю, но и другие, примеряя на себе самом, как одежду в примерочной магазина, не терплю еще больше, может, это только привязанность к имени? И все же имя той женщины я буквально не переношу на слух: выворачивает наизнанку, когда оно звонко срывается с незнакомых случайных губ или всплывает надписями где угодно. Вопреки озлобленному рассудку, вопреки расстроившемуся после расставания вкусу, куклу свою я решаю назвать именно Дашей.
Все еще заглядываю в окно, думаю, оттягиваю время. Замечаю какого-то мужчину: ну как его могут звать? Боже! Неужели абсурдно бессмысленные рассуждения решили подарить мне, тонущему в стухшей воде самобичевания, уныния, глоток свежего воздуха? Как его зовут? Как? Как-нибудь по-дурацки. А детей, жену? Точно так же. И в совокупности они составляют целую семью идиотских имен. Ярлык “семья”, навешенный на них и скрепленный бумагами документов, и то красивее звучит… Почему же у предметов имена красивее, мелодичнее, даже у самых глупых, бесполезных, чем у людей? Парфюм, скрипка, комета… И так до великой и необъятной бесконечности…
И без того скромное, неуверенное солнце с ветренной наглостью, как может показаться, если высунуться по пояс из окна, затмило весь город, всю страну, весь мир длиннющее облако. Комната затемнилась – я почувствовал, как эта тень пробивается сквозь рубашку, брюки, вспарывает кожу, врывается в сосуды и разносится по телу, ударяя ядом в мозг, чтобы разжижающее на него подействовать.
Глаза нацеливаются на книжную полку – зыбучие пески засасываю меня в область уныния. Боже! Каждая из этих книг – отдельное воспоминание, связанное с Дашей. В каждой из этих книг я находил наши образы, или же прочитанные образы мысленно перерисовывал на наши тела, чтобы мы жили, уподобляясь книжным героям.
Я снова принимаюсь убиваться, водить зазубренный ржавый нож по скудным просторам сжатой груди…
За спиной на кресле раскинула безжизненные руки кукла, голова ее свалилась на бок, будто в шее не одного позвонка. Мне только осталось вдохнуть в нее жизнь. Но что-то удерживает, связывает, сковывает. Что? Что это? Предостережение, что она неживая? Что кукла – не настоящая Даша, даже если я нареку ее точно таким же именем и наделю ее идентичными манерами, мыслями и всем тем, что наполняет ту живую женщину?
Зная, что живого человека ничто не