от неё и плыл к другой. Расстояние в пятьсот метров между опорами мостов Шпандауэр Зеебрюкке и Вассерштадтбрюкке пролетало удивительно быстро. Первая опора оставалась позади, за ней приходило потрясающее, ни с чем не сравнимое ощущение свободы. Чувство дельфина, рожденного в воде…
Насытившись баттерфляем, пробравшим невероятным ритмом каждую клетку его тела, он нырял, нырял, нырял… Упорно, до потери сознания нырял у опор моста в чистой, прозрачной воде Хафеля. С каждым днём глубже и глубже, под водой дольше и дольше. С каждым днём новый мир, на север и юг от опоры, всё холоднее. По ночам всё чаще снилось,как легко дышать в изумруде.
Выходя на берег, Пловец оглядывался, снова оглядывался, в надежде увидеть фигуру, сидящую на плоской, квадратной, вровень с уровнем реки, опоре.
Потом путь домой, короткий, как пробуждение, благо дом стоял совсем рядом с водой. Тяжесть медленно наполняла Пловца до краёв. Так, что не понять уже – усталость ли это от холодной воды, которую он так любил. Оставалось только подняться вверх по короткой лестнице.
Там мы с ним и столкнулись. Я недавно приехал в Берлин и искал дружбы.
Немотря на то, что темнело, мы разговорились и полчаса спустя, сняв маски, в свете фонарей моста, уже пили вино. Пловец принёс целую батарею бутылок, их мы выстроили прямо на парапете, куда сами и уселись. Хорошо была видны большая, декоративная надпись на доме, где была его и моя квартиры:
„Über 1000 geschützte Arten leben in und entlang der Havel…“
Хорошо, когда охраняют редкие виды…
Я скоро узнал, что мой новый знакомый родом из Севастополя, где лет пять назад работал в дельфинарии, разговор шёл бойко, на стандартные темы: авто, красивые женщины, кто что читал…
Я помянул влажный берлинский климат.
– Оооо! – поднял брови тот, с кем я пил – Опасная это штука – местный климат.
– Опасный?– удивился я. – Климат? – Да мне он показался намного мягче, чем…
– Расскажу тебе историю, – перебил меня Пловец – чтобы для тебя, изнывающего в Берлине от жары летом, не было неожиданностей. Мол, не предупреждали, не знал, и прочее. Я тоже не знал, а оно вот как вышло…
Он всё время сжимал и разжимал кисти рук, они мне напомнили плавники.
Картинка не очень приятная, я погнал её прочь от себя.
– По приезду сюда – говорил мой случайный знакомый, глядя на мерцающую под нами воду – я начал баловаться литературой. Да-да, как-то получилось так. Новые друзья, новые смыслы.
А ещё, как ты понимаешь, я плавал. Дом-то на реке стоит.
Было это как раз перед “короной”, начиналось лето, большая стеклянная стена моей квартиры смотрела на Хафель. Небольшой район Ватеркант, который звучал в моей голове по-русски как «У края вод», вырос прямо на этих самых, чистых водах реки. На небольшой пристани по вечерам, перед самым карантином, наши берлинцы лихо отплясывали сальсу.
Как танцуют люди в летней жаре с высокой влажностью, характерной для Берлина, – ума не приложу.
Не. Не мой колёр.
Хафель. Глубокий, прозрачный, прохладный.
Тут Пловец закрыл глаза и прогнул спину, словно бы собрался нырнуть.
Открыл, посмотрел на меня и продолжил. Глаза его были серые, почти бесцветные:
– Вот представь себе: Шпандауэрзеебрюкке. Мост. Парапет. Предвкушение. До воды метров пять. И вдруг вижу, внизу парит, в потоке течения, фигура. Не рыба. Не дельфин. Вечер, в воде не разглядеть. Взмах руками. Падаю каплей вниз.
Никого…
Когда плывешь, голову из воды поднимать не хочется, вдохнуть только, и опять в изумруд воды.
Только чувство, что день странный какой-то, что-то будет, нужно только поймать момент.
Край взгляда, на доли секунды вначале, зацепился за пристань.
За край пристани, где под музыку двигались фигуры на суше.
Казалось, что там скульптура, берлинцы помешаны на скульптурах. Прочно схватил её глазами.
А на пристани, фигуры ритмично, словно бы механизм, вращаются под музыку жаркой Латинской Америки. Пыл странный, для классических пруссаков. Похоже на большую музыкальную шкатулку.
Глаза «скульптуры» закрыты, но она живая! С ней хочется поиграть. Рассмотрю сначала.
Гладкая кожа, чем-то напоминает дельфина из детства. Когда-то я славно успел покататься, пока дельфины не сбрасывали меня в солёную, тёплую воду.
Но Хафель холодный. И пресный.
Я спросил что-то, совсем простое, скульптура ожила окончательно, приподнялась на локте, взмах ресниц, открылись два глубоких, бездонных озера. Сначала безразлично. Потом пара искринок в синеве глаз. Пауза длинная. Глаза в глаза так долго, что выныривать не хочется.
Я снова что-то спросил словами, которые вдруг, показались ненужными.
Скульптуре говорить не полагается, но она ответила. Беззаботно, голосом сирены, увидевшей Одиссея.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст