вном юрмальском отделе милиции в частности.
В отличие от замполита, Ильин не проникся. Нисколечко. Мало того – он даже считал, что ни автор приказа, ни воодушевленный чтец просто не понимают, что приведенные факты глупости и преступлений сотрудников никакого отношения к профессиональной деформации не имеют.
Ведь если работник пришел работать в милицию только для того, чтобы злоупотреблять властью, то никакой деформации и нет. Все происходит в строгом соответствии с поставленной изначально целью, и человек просто попался на злоупотреблениях.
А еще деформация невозможна у того работника, который пришел работать в милицию просто потому, что он – элементарный дурак и считает, что фуражка, удостоверение и пистолет: все вместе – прекрасно замаскируют этот его единственный несущественный недостаток. Тут не может быть деформации потому, что она профессиональная, а дурак не бывает профессионалом.
Обо всех милицейских специальностях Ильин не рассуждал, но о психологии работников уголовного розыска он судить мог. И считал, что возникнуть эта самая профдеформация может лишь у опера, который изначально был нацелен на раскрытие преступлений. И все дело лишь в смене мотивов этого. Довольно скоро ореол романтики и рыцарства сыскного ремесла тускнеет в рутине и порою уступает место лишь желанию переиграть преступника и доказать свое превосходство… не ограничивая себя в средствах…
Первое облако-подросток в проеме окна обозначило возможную смену настроения майского утра. Несколькими секундами позже в окно, по-ребячьи любопытствуя, заглянуло и второе облако – братишка первого.
«Похоже, к обеду надо ждать деформации погоды, когда облака сил наберутся», – невесело размышлял Ильин, и решил было начать сочинять какой-то стишок на темы своих раздумий, чем баловался частенько, но его тут же порадовал замполит. Тем, что закрыл папку с приказом министра, зажал ее под мышкой и, обведя взглядом зал, косноязычно подвел итог озвученным им безобразиям и выводам: «Так что учтите, товарищи офицеры, в своей работе, что мы не станем попустительствовать проявлениям профессиональной деформации. Вплоть до принятия к ним самых строгих мер дисциплинарного, а если нужно, то и уголовного, товарищи, характера».
Товарищи офицеры наверняка учли и стали разбредаться по своим кабинетам, но тут начальник уголовного розыска, Гуляев, попросил Ильина зайти к нему. И уже через пять минут Ильин вышел из его кабинета и быстрым шагом направился в секретариат.
«Начальнику, конечно же, виднее, – злился он, – но какого черта я должен принимать заяву о пропавшей тетке, да и не на «моей» земле? Только потому, что розыскник сегодня дежурит и на выезде на краже? В конце концов, это вполне можно поручить и участковому», – продолжал он рассуждать о несправедливости мироустройства в масштабе горотдела милиции.
На самом деле он просто не любил всю эту писанину: заполнение дурацких форм и карточек с описанием примет пропавшего и его одежды, как будто от содержания этих карточек зависела судьба человека. А тот или загулял, что бывало частенько, и скоро придет сам, а к особым приметам добавятся какие-нибудь синяки и шишки, ранее не учтенные; или его тело со временем обнаружат – не скоро и уже в таком виде, что эти приметы, вероятно, будут не актуальны.
Опер зашел в секретариат и взял бланк протокола заявления о без вести пропавшем. Там он застал коллегу – Петровича, который темпераментно и, главное, убедительно объяснял молоденькой работнице секретариата Ольге, что та должна отложить все дела и срочно отпечатать ему два постановления об отказе в возбуждении уголовных дел, а иначе начальство его убьет. А если начальство его убьет, то он, Петрович, не сможет таки жениться ни на Ольге, ни на второй работнице секретариата – Алле, хоть обеим это неоднократно уже при свидетелях и обещал, когда обращался с разного рода просьбами. Ольга хохмила и требовала немедленного ответа на главный вопрос: так какую же из двух кандидатур все-таки одобрила жена Петровича? Выбор жены Петровича остался неизвестным, так как тот в ответ разразился длинной тирадой с перечнем достоинств своей супруги, и среди прочих – исключительной ее основательности, что, конечно же, не допускает даже малейшей возможности скоропалительного принятия решений по столь важным для семьи вопросам.
Ильин забрал необходимые бланки и с сожалением вышел из помещения, наполненного треском пишущей машинки и несинхронной его настроению забавной трескотней Ольги и Петровича.
Скучно-стандартный казенный коридор вел в крыло здания, где располагались кабинеты оперуполномоченных – оперов в просторечьи, и участковых инспекторов. На крайнем из составленных рядком в коридоре стульев сидел высокий статный мужчина лет пятидесяти.
– Вы Фролов? – обратился к нему Ильин.
– Нет. Неправильно. Фрольцов моя фамилия, Фрольцов.
Опер извинился за неточность и пригласил мужчину в кабинет.
– Фрольцов я, – снова уточнил мужчина. И добавил: – Фрольцов Леонид Семенович, пришел сделать заявление о пропаже своей жены Фрольцовой