/subtitle> Вчера взяла меня депрессия, напав, как тать, из-за угла; завесы серые развесила и мысли чёрные зажгла. А я не гнал мерзавку подлую, я весь сиял, её маня, и с разобиженною мордою она покинула меня. Я в зеркале вчера себя увидел и кратко побеседовал с собой; остался каждый в тягостной обиде, что пакостно кривляется другой. Это был не роман, это был поебок, было нежно, тепло, молчаливо, и, оттуда катясь, говорил колобок: до свиданья, спасибо, счастливо. На любое идейное знамя, даже лютым соблазном томим, я смотрю недоверчиво, зная, сколько мрази ютится под ним. Слежу без испуга и дрожи российских событий пунктир: свобода играет, как дрожжи, подкинутые в сортир. Когда остыл душевный жар, а ты ещё живёшь зачем-то, то жизнь напоминает жанр, который досуха исчерпан. Когда бы сам собой смывался грим и пудра заготовленных прикрас, то многое, что мы боготворим, ужасно опечалило бы нас. Надежды огненный отвар в душе кипит и пламенеет: еврей, имеющий товар, бодрей того, кто не имеет. Вижу лица или слышу голоса — вспоминаются сибирские леса, где встречались ядовитые грибы — я грущу от их несбывшейся судьбы. Уже мы в гулянии пылком участие примем едва ли, другие садятся к бутылкам, которые мы открывали. Еврей опасен за пределом занятий, силы отнимающих; когда еврей не занят делом, он занят счастьем окружающих. Казённые письма давно я рву, ни секунды не тратя: они ведь меня всё равно потом наебут в результате. Мне слов ни найти, ни украсть, и выразишь ими едва ли еврейскую тёмную страсть к тем землям, где нас убивали. Покуда мы свои выводим трели, нас давит и коверкает судьба, поэтому душа – нежней свирели, а пьёшь – как водосточная труба. Зачем-то в каждое прощание, где рвётся тесной связи нить, мы лживо вносим обещание живую память сохранить. Я искренне люблю цивилизацию и все её прощаю непотребства за свет, автомобиль, канализацию и противозачаточные средства. Я даже мельком невзначай обет мой давний не нарушу, не выплесну мою печаль в чужую душу. Мы столько по жизни мотались, что вспомнишь – и каплет слеза; из органов секса остались у нас уже только глаза. Не знаю блаженней той тягостной муки, когда вдоль души по оврагу теснятся какие-то тёмные звуки и просятся лечь на бумагу. Когда наплывающий мрак нам путь предвещает превратный, опасен не круглый дурак, а умник опасен квадратный. Есть люди – пламенно и бурно добро спешат они творить, но почему-то пахнут дурно их бескорыстие и прыть. Высок успех, и звучно имя, мои черты теперь суровы, лицо значительно, как вымя у отелившейся коровы. Нам не светит благодать с ленью, отдыхом и песнями: детям надо помогать до ухода их на пенсии.
