ю, то восторженной, то больной, как, впрочем, у всех. Разные, как любая пара. Он вспыльчив и отходчив. Она спокойна и обидчива. На дни, недели и месяцы она замолкала после очередного его взрыва, которые он называл естественной защитой от ее спокойного методичного голоса, просящего его что-то делать более правильно на ее взгляд в их союзе и домашнем хозяйстве. Он не терпел ее поучений, хотя она просто пыталась мягко обратить его внимание на какие-то недочеты, как любая женщина. Они все чаще спали по разную сторону их огромной кровати. Она засыпала мгновенно, чтобы спрятаться в красивых снах от скучной действительности. Он втягивал ночами напролет интернетное все подряд через наушники, лишь бы уснуть, поэтому сон его был скорее цифровым, пронизанным бесконечным видео и шумовым потоком и всей галиматьей, несущейся оттуда. Он завтракал, уткнувшись в экран компьютера, и, придя с работы, ужинал с ним же, засыпал в обнимку с ним на диване в гостиной и зачастую перебирался в их спальню только под утро.
Грубость в ее адрес, которая срывалась с его губ в моменты его недовольства ее вмешательством в его интернетный покой, была для него обычной, ничего не значащей разрядкой, но для нее это был расстрел ее чувств, еще оставшейся любви, ее мечтаний и надежд. Она падала на кровать, плакала, потом успокаивалась и замолкала. Совсем. Сначала на день, потом неделю, потом он подкидывал сладкие ситуации, чтобы восстановить их семейное статус-кво без особых усилий – завтрак приготовит, цветы купит, обнимет ее, подкравшись сзади, как теплый кот. Оно все как-то работало, она прощала, вновь расцветала, веря, что больше такое не повторится. Но оно повторялось и по тому же сценарию.
С возрастом он становился резче во взрывах. Диван в гостиной стал для него островом его свободы, и он ложился на него с упоением путешественника по цифровым браздам и морям. Она еще пыталась внести в их жизнь приключения реальных походов или поездок и очарования концертов или галерей. Он охотно следовал ее предложениям, но ничего не предлагал сам. Он все время следовал. И она с этим смирилась. Он был попутчиком, вполне уютным, но лишь до момента, когда она обращалась к нему с просьбой или намеком что-то сделать в их старом, но добротном доме немного иначе, лучше, заботливее, с любовью, а не с отмашкой; все оно мгновенно превращало его в бешеного пса, готового разорвать ее в клочья.
Она любила слово. Она впитывала мир через слова. Она вкушала буквы, как пирожные. Грубые слова ее разрушали. Он знал это и стрелял в нее ими в минуты самоутверждения своего мужского эго, чтобы отделаться от нее, как от надоедливой мухи, и остаться в своем интернетном хаосе, казавшемся ему покоем.
Иногда она выходила на улицу и смотрела на встречных мужчин, желая влюбиться в какое-нибудь лицо, но ничего не получалось. Она все еще любила его. Он был красив и уютен, как кот, который вроде бы есть в доме, но с тобою – лишь тогда, когда ему этого хочется. Ей становилось все пустыннее в своей семейной обители. Она скрывала свою боль от всех, потому что никто бы не смог помочь все равно. Она ныряла в книги, фильмы, чьи-то творения. Там жила любовь, о которой она мечтала с детства, теплая, красивая, заботливая, добрая, нежная. Она просматривала свою жизнь, как старое кино, пытаясь вспомнить дни любви, в которые бы хотелось вернуться. Было много чудесных дней, часов, кусочков, но не было того магнетического момента жизни, который бы манил ее и вызывал бы в ней вздох по невозвратному.
Дни и ночи стали для нее одним льняным черно-белым полотном, которое выходило из монотонно шумного ткацкого станка ее жизни. Ей казалось, что она уже все сделала в том куске существования, что было ей предназначено. Обычно открытая, теперь она медленно закручивала свою спираль вовнутрь и не находила смысл в обратном. Вот и сегодня подумала: “Что я еще не успела или не попробовала увидеть, услышать, понять, прочувствовать?” Ее память лихорадочно заглядывала в тысячи ячеек ее дел, открытий, путешествий, познаний, достижений, встреч, любовей, дружб и отщелкивала их, словно костяшки счет, слева направо: сделано, сделано, сделано, сделано, и это сделано, и то… Когда осталась одна, последняя, костяшка, суета в закромах памяти прекратилась.
“Я бы хотела прожить один день… Один день любви, о которой лишь мечталось… День, созданный и подаренный мне мужчиной, а не мной… Прожить его с тем, кого не довелось встретить… Я хочу чуда на один день… Без быта, суеты, хлопот, магазинов, зарплат, ипотек, обязательств, всего того, что кромсает голову ежеминутно на мириады кусочков, перемешанных и не могущих сложиться в пазл под названием Счастье…”
Тысячи книг и фильмов проносились в ее голове, словно комета. Она пыталась поймать образ того, с кем бы она желала провести такой день. “Мама, ты же родила меня для счастья? Для любви счастливой. Но где же она? Ма-ма… ма-ма…”, повторяла она, как кукла.
Апрельская грязь из-под таявшего снега похрустывала под ее ботинками в такт ее шепоту “ма-ма… ма-ма… ма-ма… ма…”
Она остановилась на мосту и устремила взгляд на льдину с гогочущей парой недавно вернувшихся с юга гусей. Река еще не тронулась, поэтому они вальяжно перешагивали через ледовые трещины, тянули шеи, расправляли крылья и одаривали друг друга своим восторженным песнопением, понятным только им. Как здорово, что они уже прилетели!