Лукьянович, родимый мой, да разве я бы посмел!
Пытошная изба именно то место, где можно расспросить про царицыну любовь.
– Ты вот признайся мне, Афанасий, чем таким царицу сумел приворожить?
– Царица, Григорий Лукьянович, и на тебя западала, – и даже через болезненную гримасу Малюта сумел рассмотреть усмешку князя, – уж не ревнуешь ли ты меня к Марии Темрюковне? А баба она шибко горячая была, когда я от нее уходил, у меня между ног костер горел.
– Дать мерзавцу пятьдесят плетей! – перекосился от бешенства рот Малюты.
– Не выдержит он, Григорий Лукьянович, помрет… и так плох.
– Если силы на царицу хватало, так должно хватить и на то, чтобы плеть выдержать.
А Вяземский Афанасий продолжал злословить:
– Знаешь, Григорий, что о тебе царица Мария говаривала?.. Будто ты на перине так же неловок, как баба на поле брани. Ха-ха-ха!
Первый удар пришелся поперек спины, а двенадцать гибких концов, словно тела змей, обвили шею и руки князя. Афанасий даже не вскрикнул, только булькнуло что-то внутри, словно испил князь водицы, да захлебнулся. Второй удар угодил по плечам, а «змеи» ужалили грудь, плечи, лицо. Никита-палач лупцевал размеренно. Не было у него злобы к Афанасию Вяземскому. Он даже благоволил к князю, который отличался от всех растолстевших бояр крепостью и статностью. Про боярина ходило немало слухов, самый громкий из которых – прелюбодейство с царицей. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, Мария Темрюковна не могла не обратить на такого молодца внимания. Афанасий был красив, и даже тридцатилетний возраст не сумел испортить юношеской кожи. Лицо его по-прежнему было свежим и краснощеким, а сам он напоминал спелую репку – крепкую, без всякой червоточинки, и, наверное, каждой девке хотелось вонзить в нее свои остренькие зубы, чтобы отведать на вкус.
А сейчас искромсанное тело Афанасия Ивановича содрогалось под ударами бича, словно князя мучила икота. Водицы бы испить, утолить жажду.
Малюта Скуратов стоял в стороне и монотонно считал:
– …Девятнадцать… двадцать восемь… тридцать пять ударов…
– Уже не дышит, Григорий Лукьянович, – смахивал со лба пот Никитушка.
– А ты знай маши, – не давал передохнуть палачу Малюта Скуратов и неторопливо продолжал счет: – Тридцать шесть… Сильнее, Никита, али обессилел совсем? Тридцать восемь…
Он и сам видел, что Афанасий Вяземский перестал замечать боль. Верный признак того, что душа успела отлететь и, видимо, с усмешкой уже наблюдает за стараниями Никитки-палача. Но останавливать казнь Скуратов не желал.
А когда палач откинул в угол тяжелую плеть и тяжело вздохнул, Малюта приблизился к Афанасию Вяземскому. Глаза боярина были слегка приоткрыты, и он продолжал лукаво щуриться на думного дворянина.
Малюта крепко взял в пальцы волосья князя и объявил в самое лицо:
– Занимательный у нас разговор мог бы получиться, Афанасий Иванович… если бы ты не помер.
Следующим бал Басманов.
Между Федором Басмановым и Малютой Скуратовым была давняя вражда. Басманов всегда