это время Глеб стал ее привычкой, и она все реже вспоминала, кто из сотрудниц был прежде на ее месте, а кто – нет, не говоря уже о своих собственных историях.
Наконец послышался вкрадчивый стук. Ташка поднялась с вертуна-стула – длинные ноги стали чуть порознь – накинула рюкзачную лямку и только потом улыбнулась большим тонкогубым ртом.
…Сначала он, как правило, лохматит аккуратный шарик своей прически, шевелит темные и густые, быстро принимающие первоначальный вид волосы, будто прогоняет ненужные сейчас впечатления дня, греет пиццу и достает салатики в слюдяной таре. Ташка пьет сок, наблюдает: склоненная спина обтянута рубашкой – два прилипших круга, черточки волос на запястье закрывает падающий манжет, нож испачкан, тарелки наполнены, ослаблен ворот, и от оголившейся шеи веет знакомым соблазном и бальзамом после бритья. Они говорят о работе, мельтешат вилками-ножами и оказываются рядом, раньше чем все съедено. Он ведет ее через полутемную прихожую, где в ярких рамах – удачно подобранные абстракции и цвет стен удивительно нежен. Минуту – на поиск диска, что-нибудь ненавязчивое… – зашептались струящимися голосами колонки. Еще несколько минут, чтобы справиться с застежками, пуговицами, и вот крупный квадрат кровати бесшумно прогибается. Ташка чувствует остриями груди услужливый язык – как будто приложили раскаленную мелкую монету, видит ползущую пленку презерватива, закрывает глаза и надолго перестает думать…
– Опять с хахалем валандалась? – прошипела Полина Федоровна в обивку входной двери, но, взглянув на внучкино лицо, светлое, словно надломленное по линии тонкого носа, как не до конца раскрытая книга, смягчилась: – Хорошо хоть не забыла вернуться. Давай чаю согрею. – Подошвы старушечьих, с меховой оторочкой тапочек прошлепали в направлении кухни, и уже оттуда послышалось долгожданное объяснение: – Я что звонила-то… Хочу, ты уж прости, – Полина Федоровна чиркнула спичкой, прервалась, заставив Ташку не шуршать рукавами куртки, – к своим тебя отправить. Грех, Наташенька, на мне. Там же могилки: родители мои. Я, ты знаешь, больная. Твоего деда на поселковом кладбище хоть сестра обиходит, а их – никто. Вот, – Полина Федоровна показалась со свернутым пополам, крупно и неумело подписанным конвертом, – Ульяна письмо прислала, пишет: холмы просели, краска на крестах облупилась, непорядок!
– А что она сама не уберет? – лениво поинтересовалась Ташка и тут же, заметив бабушкино недовольство, поправилась: – Может, денег послать?
– Наташенька!!! Да как же это можно – от своих отказываться! Я бы поехала, если б не нога. Дитятко ты мое…
Ташка постаралась прорваться к себе в комнату: «Потом, потом…». Между бедрами все еще вилась огненная поземка, пытаясь заполнить ставшую тягостной пустоту. Это воспоминание и одновременно предвкушение хотелось сохранить, мучиться и наслаждаться им… Сколько там дней до субботы?
– Неужто не отпустит начальство? – не унималась Полина