нас, голос Утёсова: «И когда по домам вы отсюда пойдёте, как же к вашим сердцам подберу я ключи?..». И особо щемят последние слова: «Что сказать вам, москвичи, доброй вам ночи… Доброй вам ночи. Вспоминайте нас». И я вспоминаю всегда. Ну как же такое не вспомнить!
47. А порой мне вдруг слышится совсем другой звук. Глухой, но упорный. Это железный звук гусениц тракторов. Стук о землю, о грунт, о пахоту. Трактора работают в поле в ночи, чтобы вспахать, чтобы посеять, чтобы дать людям хлеб. И живые глаза их фар лучами света, как прожекторами, режут, пронзают ночную мглу. Порой выхватывая лучом то убегающего зайчишку, то серую сонную птицу, то стену леса в конце пахоты на развороте…
48. А иногда я вдруг вспоминаю (слышу как наяву) потрескивание горящих в костре смолистых лесинок. Треск собранных мной коряжин, валежника, наломанных сучьев, веток в глухой алтайской тайге. Я, целинница, москвичка, «почтальонка», сижу в новеньком белом полушубке, недавно купленном на совхозном складе, в шапке-ушанке, на еловом лапнике возле огня. Тяну вперёд замёрзшие красные руки ладонями к горячему пламени. Ощущаю его тепло. Как же этот живой огонь мне люб и как важен! А как он был люб и важен тысячелетия назад, когда от смерти спасал человечество. Как был бесценно дорог людям и в первобытных пещерах! И потом, потом. Даже голому Прометею, прикованному к скале, укравшему этот самый огонь для людей у богов. Огонь и сегодня дорог планете. С таким трудом добываемый в недрах земли в виде газа или баррелей нефти. А сколько из-за него войн и смертей!.. Вдруг вспоминается, как в Останкино мы, наивно-бездумные дети, играя во дворе, орали, весело распевая: «Тори-тори ясно, чтобы не погасло!.. Гори-гори ясно, чтобы не погасло!..». И вот у меня не погасло. Горит, не гаснет. Сижу в мороз, смотрю на языки драгоценного пламени, на трескучие всполохи неожиданных искр. А сама чутко вслушиваюсь в скупые звуки жизни вокруг. Шум ветра в высоких кронах над головой, скрип сосновых стволов, хруст кустов. Не будь этого костра, этого живого пламени – как всё же было бы опасно оставаться в тайге одной! Пусть даже в этой лесополосе, сходной с тайгой. Хоть, в общем-то, я не одна. Совсем близко слышу дыхание моей подруги Ласточки, верной моей лошадки. Она под седлом (хоть подпругу я отпустила) послушно стоит недалеко, мордой к огню. Но всё же я ночью в лесу одна. Впервые в жизни одна. Застряла вот на полпути к цели. Завтра чуть свет доедем. На спине Ласточки – большой полупустой брезентовый мешок с почтой. С остатками писем, газет. Этот мешок я как следует расправила на её тёплом крупе, тугом и гладком. Пусть хоть этот мешок её согревает. Я ж за неё, родную, в ответе. И даже не перед совхозным конюхом – перед собой, перед Богом… А в голове моей между тем сложилась вот такая, слово к слову, строфа, словно песня: «И в том тёмном лесу ⁄ Мой костёр не погас. ⁄ Он горел и горит, ⁄ Как тогда, в первый раз». (Осталось только на музыку положить.)
49. О, звуки, звуки! (Его величество ЗВУК!) Они почти всесильны в воскрешении картин минувшего.
Вот