шишку затвора и открыл дверцу. К этому времени из тёмных, низких облаков показался новорождённый месяц. Открывшийся квадратный проём напоминал раму картины, изображения на которой, нанесённые рукой искусного, но всё же не вполне психически здорового художника, внезапно ожили. На ступенях крыльца в холодном свете ущербной луны, на фоне сплошной чёрной стены зловещих вековых сосен, склонив голову, стоял монах. Он носил рясу, полы которой, опускаясь на ступени лестницы, полностью скрывали его ноги, создавая впечатление того, что он как бы вырастал из самой лестницы, составляя с ней единое целое. Из-под надвинутого на лоб капюшона (в таком положении служившего своеобразным рупором) раздался грубый, утробный голос:
– Откройте дверь странствующему монаху, добрые люди. Не дайте мне заболеть, ночуя в сырой земле. И я помолюсь за вас, великодушные господа.
Что-то было не так в этом монахе: это сразу становилось ясно при первом на него взгляде. Дело даже не в его зловещем голосе (разговаривал он точно ни как человек), произносимые им слова были для него чужими, как будто бездумно скопированными откуда-то и не до конца им самим понимаемые. Пустые звуки и ничего более. Да и потом, что это за странное выражение – ночуя в сырой земле. Именно в земле, а не на земле. Мысли о приблудившимся к харчевне Ла Фильера монахе пронеслись быстрее падающей звезды в объятом адреналиновой лихорадкой мозгу трактирщика, и он ответил:
– Достопочтенный отче, я не могу вас пустить внутрь после захода солнца. Это правило касается всех без исключения. Мне очень жаль, но вам придется поискать ночлега в другом месте.
Последовала пауза. Монах молчал. Казалось, ночной воздух звенел от напряжения. Не выдержав, трактирщик спросил:
– Отче, вы меня слышали?
Внезапно монах приблизился к двери и ударил в неё всем телом и словно резиновый отскочил назад. Монах начал выть, бесноваться и раз за разом налетать на дверь. Весь дом содрогался от этих ударов. От такой силы воздействия дверь могло снести с её массивных петель, так словно бы зуб выбили из десны ударом тяжёлой дубины. Но дом строили на совесть и, кроме акустического воздействия на уши людей, таранные потуги монаха никакого существенного вреда оказать так и не смогли. И всё равно трактирщик прибывал в шоковом состоянии. Он, как завороженный, смотрел через решётку прутьев окошка на разыгрывавшуюся перед его домом фантасмагорическую сцену.
Над левым ухом Ла Фильера раздался громкий, властный голос:
– Прикажите вашим вышибалам заняться своими прямыми обязанностями. Ну, возьмите себя в руки. На вас же смотрят ваши женщины, – сказал Огневер, решив взять инициативу в свои руки.
– Биба, по-моему, надо объяснить отче, что я не шучу, – немного оправившись от первого укола страха, сказал прерывистым голосом трактирщик.
Бибу просить дважды не пришлось. Он почтительно отодвинул хозяина в сторону и сходу принялся наносить удары своей длинной пикой, быстро просовывая её через