иные его поступки, рефлексии, суждения и оценки и т. п.) с тем, к чему аллюзии, заложенные в нем, отсылают читателя в расчете на определенный идейно-художественный резонанс. В нашем конкретном случае такое понимание дела исключает прямое и безусловное отождествление героев Достоевского с соответствующими библейскими персонажами.
2. В работе с аллюзиями надо быть готовым к тому, что «вековой образ может присутствовать… в повествовании незримо, может быть назван только однажды или даже только подразумеваться, у него нет своего сюжетного времени»[74]. Так именно обстоит дело с прототипической фигурой Люцифера, который в романе «Братья Карамазовы» не упоминается сколько-нибудь прямо, но, конечно же, присутствует в нем совершенно определенно, как нечто не гадательно, а заведомо и надежно подразумеваемое и потому вполне реально углубляющее наше осмысление судьбы Ивана Карамазова, преемника, подневольно продолжающего через века мрачную традицию своего метафизического владыки.
3. Отнюдь не факультативным, а прямо-таки обязывающим представляется и принципиальное указание Д. Н. Медриша на то, что «аллюзия, то сталкивая, то сплавляя два компонента – „свою“ и „чужую“ речь, подчас выступает как своеобразный трансформатор, на входе которого одно семантическое „напряжение“, а на выходе – другое»[75]. Это означает для нас, что заданная в романе аллюзия вовсе не обещает нам на «выходе» столь же развернутый, как в ней самой, полносоставный параллельный текст. Иначе говоря, во втором элементе интертекстуальной связи, элементе, который еще только предстоит «угадать» читателю (что вовсе не гарантировано), последний может не встретиться с адекватной по объему информацией. Случай с Иваном Карамазовым и Люцифером именно таков.
4. Когда мы задаемся вопросом о роли и функции библейских аллюзий в последнем романе Достоевского, то нужно учесть, что речь должна идти не о прямом, простом повторе (дающем повод для подозрений в плагиате или, по крайней мере, вторичности), а о трансформации, творческом развитии архетипических сюжетов и образов. В этой логике мы должны быть готовы к тому, что в иных случаях библейские аллюзии предстанут в почти неузнаваемом виде, в весьма серьезных «перелицовках» исходного (интертекстового) материала. Достоевский в своем познавательном и творческом интересе к Библии, вне всяких сомнений, сталкивался с тем, что Б. Ф. Егоров назвал «идеями тупика» в претекстах, квалифицируя, однако, таковые как «неисчерпанные возможности», как «потенциальный заряд развития», которые затем оборачиваются «большим вкладом в литературу»[76]. Опыт великого русского писателя показал, что неисчерпанные ранее возможности, содержащиеся в отдельных «тупиковых» библейских сюжетах, недоговоренных тем или иным древним автором, могут органично актуализироваться в историко-культурных обстоятельствах России XIX века, проявляться в режиме, разумеется, развития.
5. Наконец, еще