огни,
Русские идут напомнить русским, кто они,
Русские идут разврат с насильем запрещать,
Русские идут не только русских защищать.
Марш, марш, марш.
Русский марш собирает на марш
Всех не уничтоженных войной,
Марш, марш, марш,
Русский марш, он закончит шабаш
Тех, кто издевался над страной.
Русские идут, и тает над Россией ночь,
Русские идут любимой армией помочь.
Русские идут вперёд с сердцами высших проб,
Русские плюют на власть америк и европ.
Марш, марш, марш.
Русский марш собирает на марш
Всех не уничтоженных войной,
Марш, марш, марш,
Русский марш, он закончит шабаш
Тех, кто издевался над страной.
Он выключил магнитолу, накатывала тяжёлая усталость. Головная боль ушла, и на смену ей, обволакивая мозг, устремилось, сметая всё на своём пути, желание просто спать. Он постарался прогнать сонливость, заставляя себя по давно выработанной привычке вспомнить что-то и представить это в образе. В мельчайших деталях, ярко и сочно. Запрыгали в мозгу детали пазлов, перемешиваясь и наотрез отказываясь собираться в нечто конкретное.
Но всё-таки то, что отвечает за порядок в черепной коробке, заставило детали, пусть и со скрипом, и нехотя, выстроиться в нечто осознанное. Он думал, что будет другое явление, но нет – в голове опять всплыла всё та же картина трёхдневной давности. Уже понятно, что это уже никогда его не отпустит. Ради таких моментов, наверно, и стоит жить. Картинка кристаллизовалась, превращаясь из размытых акварельно-пастельных фрагментов в настоящее полотно маслом. Большое и сочное, эпическое и вечное. Сродни монументальной «Боярыне Морозовой» Сурикова.
Он снова видел всё, как будто наяву…
Эти осветлённые с небес лица, это море флагов – российских и георгиевских, в которых будто купается Павел Степанович Нахимов, эта сотня тысяч горящих глаз и эти сорок тысяч ртов, поющих самую проникновенную для каждого русского человека, самую великую в истории страны песню. Это даже не песня уже. Это уже гимн! Гимн русского сопротивления! Он улыбнулся, вспомнив, какой неподдельный ужас читался в глазах двух эсбэушников, приютившихся недалеко от сцены, – ужас непонимания происходящего. Всплыло лицо худощавого ветерана с медалями на груди, по заросшим седой щетиной щекам которого текли слёзы, но он пел, стараясь попадать в общий хор, эту святую песню, пел, выводя беззубым ртом: «Вставай, страна огромная…» – как, наверное, он пел её тогда, в самый первый раз – в том далеком июне сорок первого…
На минуту вдруг представилось, что бы было, если бы дожил дед. Он, наверно, и в свои девяносто тоже не усидел бы, собрал бы рюкзак и поехал в Севастополь. В город, где лежит его старший брат…
– Чёрт! Всё-таки надо поспать. Ладно. Десять минут ничего не решат, – устало проговорил он вслух, в очередной раз проваливаясь в тугую вязкую массу сонливости. – Десять минут, и поедем работать. – Он воткнул кнопки блокираторов